Прошлой осенью мои британские знакомые ставили любительский спектакль по чеховской пьесе «Медведь» и просили помочь с произношением имен в пьесе. Я поинтересовалась, в чьем переводе они вообще читают русскую драматическую классику. «Брайен Фрил. Как у тебя с ним?» Я подумала, что если вдруг умру, не увидев ни одной постановки Брайена Фрила, то это будет неправильно. И вот вчера я отправилась в театр.

Это была постановка пьесы драматурга и переводчика Фрила по мотивам романа «Отцы и дети», появившаяся на свет благодаря петербуржцу Алексею Янковскому. Действие рассчитано на зрителя, способного преодолеть первые тернистые двадцать минут, необходимые для того, чтобы перестроиться из будничного состояния и оказаться полностью вовлеченным во время-пространство, которое рождается у него на глазах. Исполнители — идейные ирландцы актеры Камерного театра — с азаротом воплотили режиссерский замысел на сцене, и, по-моему, им все удалось: от балета, варьете и исполнения песен под фонограмму и караоке и до театра теней и баскетбола с бадминтоном. Справилась даже собака в роли борзого щенка. Вообще, создалось впечатление, что взаимодействие актеров естественное, и спектакль — это живой организм.

Спектакль держал меня в напряжении вплоть до самой финальной сцены, хоть сюжет известен. Было интересно наблюдать за развитием характера Базарова и основной идеи в пьесе ирландца, которому глубоко не безразлична история России и вообще со стороны виднее. В момент кульминации — сцена дуэли, на мой взгляд, самый драматичный эпизод спектакля — возникает театр теней. Базаров (актер на сцене) по очереди выбивает как мишени в тире тени помещиков. По законам жанра, никто не пострадал и вроде все хорошо, но при этом сцена выглядит реалистичной, потому что к этому моменту такие действия героя оцениваются как что-то естественное и даже необходимое. Зритель уже подготовлен к тому, чтобы принять идею, что этих кривляющихся дачников, не занятых ничем созидательным, давно пора вырвать с корнем из их уютных мирков. Наверное, поэтому финал получился таким исчерпывающим и беспощадным — после монолога отца Базарова, сломленного смертью сына, где звучит богоборческий мотив, перед зрителем возникает галерея доживающих свой век помещиков, которые стараются держаться в рамках предлагаемых обстоятельств, но не в силах скрыть чувство собственного бессилия — глухой отголосок самосознания, разбуженного трагедией.

Музыка, как мне показалось, — это вообще отдельный персонаж, но не буду на этом останавливаться. Интереснее было наблюдать, за счет чего все действие приводится в движение и находить символы быстротечности времени, образующие четкую систему. На площадку то и дело выезжает мотоцикл, символизирующий течение времени, которого вроде как и не существует, если бы это решение не было поддержано другими находками. Так, в одной из сцен, ближе к развязке, персонажей обдувает воздушная пушка, и у них картинно развиваются волосы и одежда и, подхватываемый этим же потоком, на заднем плане полощется кусок белой ткани — эта сцена делает образ движения во времени еще глубже. Естественным обрамлением служит экран, установленный вместо задника сцены и пересекающий ее не строго параллельно, а под косым углом: фотографы знают, что кадр выглядит более динамичным, если в нем выстраивается естественная диагональ. Когда между героями на сцене происходят наэлектризованные диалоги, внимание переключается на этот экран, куда проецируется видеоряд, рождающий дополненное пространство. (К слову, это пространство настолько приподнимает, что во время антракта у меня возникло впечатление, будто теперь я опускаюсь в псевдореальность, и чувство признания собственного поражения: «Вот сейчас вернусь в зал, и все быстро закончится. Я больше никогда ТАМ не буду». Но в этом поражении не разочарование, а восторг.)

Я сидела близко к сцене и могла все хорошо рассмотреть. У постановки запоминающееся неоклассическое оформление. В одежде сцены доминирует черный цвет, а в костюмах и реквизите использованы красный и белый, что, по-моему, четко передает замысел и создает образ космоса, при этом ничто не отвлекает зрителя от созерцания действа. И хорошо, что сценическое пространство не перегружено декорациями: в центре — стол, освещенный лампой заливающего света (мне он напомнил тот огромный освещенный стол, за которым заседают политики из черной комедии Кубрика «Доктор Стрейнджлав, или Как я перестал волноваться и полюбил атомную бомбу»), подвешенная на стене корзина для баскетбола, в глубине сцены — цинковая водопроводная труба с граффити, а на переднем плане цинковые тазы и птичьи гнезда.

По глубочайшему убеждению режиссера, «сейчас масса проблем у театра, потому что мы потеряли зрителя. Толпа не является зрителем. Зритель — это продукт воспитания». Но раз уж столько зрителей готовы смотреть спектакль больше трех часов (а некоторые еще и вдохновиться настолько, чтобы найти силы поделиться впечатлениями, оставить запись в книге отзывов театра, побеседовать неформально за чаем, написать в блог и т. д.) — значит, режиссер делает что-то правильное.

Спектакль ждет счастливая судьба, я проверяла. Он весь проникнут идеей гуманизма, проходя через чувства туда, куда ни слову, ни форме не добраться — в самую суть человеческого существа. «Выше звезд, выше слов, вровень с нашей тоской». Вот такое духоподъемное событие.