Людмила Улицкая – настоящий писатель. И как это нередко бывает, созданное художником оказывается выше его самого, его заблуждений и даже его собственной личности. Среди ранней малой прозы и драматургии Улицкой есть вещи уже классические. Среди них, безусловно, и пьеса «Мой внук Вениамин». То, что происходит с писателем сейчас, не отменит этих произведений и их значения. Позволю себе, возможно, для кого-то неожиданное сравнение: романы великого норвежца Кнута Гамсуна остались в истории литературы, впрочем, как и его более чем сомнительное поведение в эпоху гитлеризма... И не будем больше об этом – имеющий уши, да слышит.
В предисловии к роману Г. Яхиной «Зулейха открывает глаза» Улицкая пишет: «У нас была прекрасная плеяда двукультурных писателей, которые принадлежали одному из этносов, населяющих империю, но писавших на русском языке (…) Традиции этой школы – глубокое знание национального материала, любовь к своему народу, исполненное достоинства и уважения отношение к людям других национальностей, деликатное прикосновение к фольклору». Прекрасные слова, написанные Улицкой не только об Айтматове, Искандере, Рытхэу, но, конечно, и о себе самой. Потому что она (по крайней мере, в лучших своих текстах) из этой плеяды. Представляя еврейскую судьбу, образ жизни, эстетику на русском языке, затрагивая почти в каждом произведении не только собственно еврейскую тематику, но и элементы бытия близких к евреям народов: армян, греков; касаясь цветистым пером вообще «восточной» темы (другие южные национальности тоже часто и сочно присутствуют в её мире), Улицкая уже создала целый свой «городок». И неважно где мы встречаем её героев – в московских двориках или на крымских улочках – это всё насельники её мира, её «города».
      Режиссёр челябинского Камерного театра Виктория Мещанинова сумела точно уловить главную мелодию мира Улицкой и бережно, с любовью передать её зрителям.
      Спектакль «Мой внук Вениамин» глубок и современен. Тема матери, «задушившей» своей любовью сына (впрочем, не только его, но и всё семейное окружение) не нова. С одной стороны она имеет некоторую национальную окраску: все помнят, чем еврейская мама отличается от арабского террориста – с террористом можно договориться. Но с другой, она абсолютно наднациональна, и эту мысль режиссёр пронзительно проводит в финале спектакля, когда звучит русская песня от имени сына, который просит мать отпустить его в жизнь, не сделать его сухим деревом…
Помимо темы материнской любви в спектакле колоколом звенит другая актуальная мысль: мысль о потере корней и стремление к их обретению. В этом, что русские, что русские евреи равны, так как, пожалуй, и революция, и война, именно для этих народов стали самыми разрушительными с точки зрения уничтожения основ национального бытия.
В глубине сцены ряд вешалок с надетыми на них длиннополыми то ли пальто, то ли еврейскими лапсердаками. Венчают эти вешалки вырезанные из картона (или какого-то другого лёгкого материала) фигуры из шагаловских снов: рыба, козлёнок, летящие возлюбленные, наконец, звезда Давида. Мы сразу понимаем, что осталось позади героев спектакля, что всегда, как пепел Клааса, будет стучать в сердце, но больше, увы, не воскреснет…
Мы уже привыкли к тому, что если в театре появляется еврейская тема, то без Шагала никуда. Это уже стало неким «общим местом» и иногда начинает раздражать, как некая навязчивая традиция. Однако в спектакле Камерного театра шагаловские образы не просто приемлются, они победительно на своём месте. Речь идёт именно о белорусских евреях, Шагал отразил ушедший навсегда быт именно тех Винаверов, Брауде, Ехелевичей, которые, всё время упоминаемые главной героиней пьесы Эсфирью, вырастают до масштабов мифических персонажей с великой и трагической судьбой. Их одномоментная смерть от рук фашистов видится не только кошмаром частным, человеческим, но вселенским. Есть мир, и в один миг нет мира. Только сломанные надгробья, на которых дети играют в куклы: леденящий образ, в котором дышит высота древней трагедии. Шагаловские мотивы в спектакле усиливают эти мотивы, а не снижают их, заставляют их звучать наиболее внятно и возвращают полотнам великого художника их незамутнённый смысл.
     Есть и ещё один образ из живописного мира: «Чёрный квадрат» Малевича. И опять всё на месте: Белоруссия, одно время с Шагалом, многозначность квадрата. Страшная многозначность. В спектакле в него уходят и из него выходят. Привычно живут рядом и внутри… Внутри чего? Черноты горя? Пустоты? Просто безличного Абсолюта, которому всё равно, сколько миров родилось и погибло и ещё впредь родится и погибнет?
     В спектакле два состава. Мне удалось посмотреть один, где Эсфирь – Мария Беляева, а её двоюродная сестра Лиза – Елена Евлаш. Мария – яркая, заполняющая собой всё пространство сцены, та самая «еврейская мама», которой «много». Она живёт своей динамичной, пульсирующей жизнью, живёт красиво, на разрыв струны. Она – театральная портниха – вдохновенный художник, создающий целые игровые пространства не только талантливыми руками, но и вокруг себя. Её сын, её сестра, появившаяся из Бобруйска девочка Соня, незадачливый одноклассник Сони, все они – герои личного театра Эсфири и должны слушаться её режиссёрской воли. И вдруг, сбой, слом. Спектакль не может быть сыгран, потому что каждый из артистов решил, что и он режиссёр…
     Мария играет недоумение своей героини и в то же время неувядающую веру в то, что всё ещё можно исправить и провести спектакль как надо, с таким азартом и увлечённостью, что ты невольно проникаешься участием к этой диктаторской, достаточно тяжёлой натуре. Ещё бы чуть-чуть, и можно как сын Лёва сбежать от зрелища этой удушающей опеки, а ты не бежишь и сочувствуешь… В конце концов в её монологе о том, что такое корни и как важно их беречь, который Беляева манифестационно обращает в зал, столько горькой правды и последнего вопля утопающего, что зал это воспринимает чуть ли не аплодируя стоя. Другое дело, что правду эту отменяет сама жизнь и с такой скоростью, что становится не по себе. Эсфирь – спасающая свой народ – (недаром у героини именно это имя) решила сражаться с неподвластной ей силой. И опять всё вырастает до размеров великой древней трагедии: имя Израиль переводится как «боровшийся с Богом». Есть какой-то вызов, непоколебимая воля к борьбе с самой судьбой в «жестоковыйном» народе, и этот психологический комплекс Мария Беляева передаёт мощно, сильно, открыто.
     Совершенно точная, без единого лишнего жеста, органичная работа Елены Евлаш в роли бездетной акушерки Лизы оттеняет бурную витальность персонажа М. Беляевой. Это другой человеческий и другой национальный еврейский женский тип. По-восточному сдержанная и скупая на мимику и жест, но полная глубинной внутренней силы, Лиза Елены Евлаш видится той спасительной гаванью, к которой хочется приплыть, прибиться и припасть. Недаром и воинственная Фира, и растерянная Соня, и отчаявшийся Лёва и оставшиеся за сценой – старшая подруга-переводчица и бывший возлюбленный со всем его новым семейством, все стремятся к Лизе, хотят быть возле неё. И то, что Фира называет слабостью и чуть ли не сумасшествием «сухой ветки», является той самой подлинной женственностью, которой Эсфирь лишена. Не имевшая своих детей Лиза, больше мать, чем Фира, вернее, другая мать – мать спасающая и отпускающая.
Соня и Витя – в исполнении Виктории Бухариной и Александра Сметанина получились несколько схематичными. Образы их в пьесе написаны тоже не слишком объёмно, тем больше и глубже, на мой взгляд, должна была быть работа молодых артистов. К тому же Соня у Виктории получилась грубоватой в проявлениях, очень простой современной девицей, а у Улицкой – это «овечка»: некий фольклоризированный идеал как еврейской, так и русской красавицы (что усиленно и внешним описанием, подчёркивается светлый цвет волос и весь светлый облик). Слова Фиры о том, что это «необыкновенная» девочка и «где Лёва видел таких девочек», выглядят странными при взгляде на Соню Бухариной. Хотя, вполне возможно, это был сознательный ход режиссёра и актрисы: Фира настолько вообразила свою жизненную сцену и всех героев собственной пьесы, что наделила Соню – обыкновенную девочку – совершенно необыкновенными чертами.
     Витя Сметанина запоминающийся, очень хорошо пластически сыгранный персонаж – его нескладные руки, которыми он взмахивает как заполошная птица, его юношеская неумелость, импульсивность были сыграны замечательно. Не хватило эмоциональных переходов, некоторой воздушной нюансировки (так же как и у Виктории Бухариной) которых требует сам дух пьесы. Но это, возможно, дело актёрского опыта. В любом случае для молодых артистов такие роли хорошая школа и большой аванс.
     Нельзя не сказать о «хоре» «древней трагедии», развернувшейся перед нами: это то клезмерский оркестр, то собирательный образ москвичей 80-х, проникнутых атмосферой Олимпиады, то некие персонажи из воспоминаний главных героинь. Несовершенство их музыкального исполнения, несколько аляповатые, далеко не точно еврейские жилеты и шляпы – не небрежность, как может показаться в начале. Это какофония жизни. Всё смешивается – традиции, новое, еврейское, русское, Шагал, Олимпиада, прошлое, настоящее… Всё становится размытым и неточным, преломляясь в наших фантазиях, чаяниях, неизбежных искажениях личной картины мира. Этот «хор» сопровождает всё действие, но в отличие от античного хора не сопереживает! Даже, когда внешне реагирует на события. Он совершенно бесстрастен и беспристрастен, как бесстрастен и беспристрастен ход самой жизни. И в этом её – жизни – величие. Пусть даже внешне она выглядит аляпистой и придурковатой, её значение – вечное течение океана времени, смывающего любые следы.
     Перед нами трагедия – несмотря на то, что никто не гибнет в финале… Впрочем, гибнет многое: уже погиб целый мир европейского еврейства, осколком которого являются Фира и Лиза, гибнут отношения матери и сына, вряд ли не погибнут отношения с новыми «детьми» Фиры, в конце концов гибнет вообще наш старый мир с его привычным укладом, где родители, какие бы они ни были, неразрывно связаны с детьми и традиции, какие бы они ни были, ещё почитаются. Мир, который был искусственно создан героиней, замолчал. Он не дал точного ответа, но скорее всего этот ответ не будет успокоительным.
     Однако настоящая трагедия всегда ведёт к очищению. Это В. Мещаниновой удалось. Спектакль «Мой внук Вениамин» прост и ясен. Он поставлен для зрителя и про него. Это человечное во всех смыслах произведение, в котором национальная тема выросла до наднациональных масштабов; в котором всё на своих местах; в котором память – одна из главных героинь, но не заслоняет сегодняшней жизни. Спасибо театру за честный и добрый труд.