Жан Ануй

Нас обвенчает прилив…

(Ромео и Жанетта)

пьеса в 4-х действиях

Перевод с французского яз. А. Щербакова

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

ОТЕЦ

ЛЮСЬЕН        

ЮЛИЯ                       - его дети

ЖАНЕТТА

МАТЬ

ФРЕДЕРИК              - ее сын

ПОЧТАЛЬОН

ПЕРВЫЙ АКТ

        Просторная, плохо обставленная, неприбранная комната в большом мрачном и обветшалом доме. В глубине – темный коридор, где угадывается кухня и начало лестницы на второй этаж. Ставня верхней половины застекленных дверей закрыты.

        Дверь приоткрывается, впустив немного света. Входит Юлия, с ней Фредерик и его Мать – зажиточные крестьяне в парадной черной одежде.

ЮЛИЯ. Вечно у них все открыто. (Кричит.) Вы здесь? (Исчезает в глубине темного коридора. Слышно, как она вновь зовет.) Есть кто-нибудь дома?

               Мать и Фредерик остаются стоять на сцене.

МАТЬ. (оглядываясь кругом, бормочет). Не похоже, чтобы нас ждали.

В этот момент возвращается Юлия. Чувствуется, что она испугана и растеряна.

ЮЛИЯ. Они же должны были получить мое письмо. Я отправила его  в понедельник. (Она быстро подходит к столу, сдвигает часть убогого хлама, которым он завален). Они все трое страшные неряхи.

 МАТЬ. Я вижу. (Она продолжает осматриваться со все возрастающей подозрительностью, прямая, вся в черном, опирающаяся на зонт). Могу я сесть?

ЮЛИЯ (спохватившись). Ну, конечно, мама… (Она бросается к стулу и пробует его прочность ). Нет, этот сломан. Этот тоже. Вот табуретка крепкая, я ее купила на базаре перед отъездом. Она совсем новая. (Берет табуретку). Нет, тоже сломана.

МАТЬ (по-прежнему стоя). Что они делают со стульями?

ЮЛИЯ. Не знаю. Они на них влезают. Пинают их.

МАТЬ. Зачем?

ЮЛИЯ (бросает отчаянный взгляд на Фредерика, запинаясь). Не знаю. Сама не пойму.

ФРЕДЕРИК (приходит на помощь Юлии). Что тебе до этого, мама?

МАТЬ. Ничего, но мне хотелось бы сесть.

Юлия и Фредерик осматриваются. Юлия в панике.  Фредерик направляется к креслу, заваленному  грудой белья.

ФРЕДЕРИК. Ну вот!.. (Он пробует кресло и придвигает его). Прочное кресло. Садись, мама.

Под испуганным взглядом Юлии мать садится, предварительно проверив устойчивость кресла. Взглядывает на часы.

МАТЬ (сухо). Без десяти двенадцать.

ЮЛИЯ (смущается еще больше). Да. Не понимаю. (Она подобрала груду белья, которую Фредерик сбросил на пол и, продолжая разговаривать, бродит с ним по комнате, не зная, куда его запихнуть). Они ведь знают, что поезд приходит в одиннадцать.

ФРЕДЕРИК. Может быть, они пошли встречать нас на вокзал другой дорогой.

ЮЛИЯ. Нет. Во время отлива здесь ходят по песку через бухту. Мы бы встретились.

МАТЬ. Впрочем, если ваши отец и брат пошли встречать нас на вокзал, ваша сестра могла бы остаться дома, чтобы приготовить завтрак.

ЮЛИЯ (продолжая метаться по комнате с охапкой белья). Конечно… Могла бы… Не понимаю…

МАТЬ. Но, может быть, никакой завтрак не готовился? Вы были на кухне?

ЮЛИЯ. Да, мама. Там ничего нет…

Ей, наконец, удалось запихнуть белье в буфет. Она прислонилась к его дверцам, запыхавшись, как преступница. Мать ничего не замечает.

ФРЕДЕРИК (улыбнувшись  смятению Юлии, пытается разрядить атмосферу). Может быть, они хотят пригласить нас в ресторан?

ЮЛИЯ (чувствуя себя еще несчастнее). В поселке нет ресторана. Только забегаловка.

МАТЬ.  Итак, нам, видно, придется пересечь бухту в обратном направлении? (Молчание). Уже без пяти двенадцать.

ЮЛИЯ. То-есть…Теперь, когда начался прилив, это опасно… Пришлось бы  идти  по дороге, а это дальше.

МАТЬ. Намного дальше?

ЮЛИЯ (Поколебавшись). Да, приблизительно вдвое.

Мать ничего не отвечает на этот последний удар. Тягостное молчание. Она медленно обводит взглядом комнату. Юлия за ее спиной пытается тайком навести порядок. Мать смотрит на пол и концом зонтика поддевает какой-то мусор. Юлия, рыдая, хватается за метелку, предварительно сбросив шляпу и швырнув ее куда-то.

ЮЛИЯ.  Ох, я лучше подмету.

МАТЬ. Да, действительно. Это крайне необходимо.

ФРЕДЕРИК (сжалившись над Юлией, подходит к матери). Сейчас я помогу тебе, Юлия. А ты, мама, оставь этот прокурорский тон. Сходи лучше в лавку и купи консервы к завтраку.

МАТЬ (подняв глаза к небу). Консервы в праздник 15 августа!

ЮЛИЯ (подойдя к ней). Мама, я в отчаянии. Я не понимаю, что происходит. Не утруждайте себя. Я схожу в лавку.

МАТЬ. Нет, Юлия, вы гораздо нужнее здесь. И, кроме того,  вы, может быть, найдете кастрюлю, если хорошенько поищете, и поставите воду. А я принесу лапши.

ФРЕДЕРИК. Вот именно. И паштета. Возьми также консервы из омара, пирожных и варенья. Почему мы должны сидеть на воде и хлебе?

МАТЬ (у порога). И… на их долю тоже взять?

ЮЛИЯ (страдая). Но… Я не знаю. Я не представляю себе, где они могут позавтракать?

МАТЬ. Они, по-видимому, вообразили, что мы их приглашаем на пикник.

ФРЕДЕРИК (ласково подталкивая мать к выходу). По всей вероятности. Возвращайся скорее. А мы за это время накроем на стол.

После ее ухода Юлия отшвыривает метлу. Рыдая, падает на стул.

ЮЛИЯ. Я так и знала. Так и знала. Это чудовищно!

ФРЕДЕРИК. Ты уверена, что они получили твое письмо?

ЮЛИЯ. Уверена.

ФРЕДЕРИК (огорченно). Значит, они не хотят нас видеть?

ЮЛИЯ. Да нет. Они просто разбрелись утром кто куда, рассчитывая друг на друга.

ФРЕДЕРИК. И твоя сестра тоже? А мужчины помогают ей по хозяйству?

ЮЛИЯ (горестным жестом указывая на царящий вокруг беспорядок). Ты же видишь!..

   Фредерик заливается хохотом.

ЮЛИЯ. О, не смейся! Не смейся! Мне так стыдно.

ФРЕДЕРИК. Стыдно? Почему?

ЮЛИЯ. Я тебе ничего не рассказывала. Я думала, что могу тебе этого не говорить. И зачем только твоя мать затеяла эту поездку! Как будто действительно необходимо просить у них моей руки! Если бы мы сюда не приехали, я могла бы и не признаваться ни в чем.

ФРЕДЕРИК. В чем не признаваться, Юлия?

ЮЛИЯ. В этом позоре. Во всем…

ФРЕДЕРИК (улыбаясь). Ты так их стыдишься?

ЮЛИЯ. С самого детства.

ФРЕДЕРИК. Что же в них такого?

ЮЛИЯ. Ты еще насмотришься. (Неожиданно взрывается, с бешенством). Они не приготовили завтрак! Они даже не подмели! Отправились кто куда, возвратятся неведомо когда, одетые невесть как, а здесь их будет ждать мама, не евшая с утра!

ФРЕДЕРИК. За нее ты не беспокойся. Она сейчас закупает всю лавку.

ЮЛИЯ. Если бы я хоть не предупредила! Но я им написала черным по белому: «Я приеду с женихом и будущей свекровью. Приготовьте хороший завтрак». Я им даже денег выслала.

ФРЕДЕРИК. Может быть, они привыкли завтракать позже?

ЮЛИЯ. В кухне ничего нет, кроме остатков прокисшего молока и краюхи черствого хлеба. А мои деньги! Я хорошо знаю, куда они пошли.

ФРЕДЕРИК. Бедная Юлия!

ЮЛИЯ. Я им написала: «Приберите в доме, чтобы мне не было стыдно, моя свекровь любит порядок». И вот видишь!

ФРЕДЕРИК. Мы сейчас уберем вместе. Вставай!

ЮЛИЯ (кричит в слезах). Нет! Я сейчас лягу на пол и буду реветь! (ложится на пол).

ФРЕДЕРИК. Юлия!

ЮЛИЯ. Я хочу, чтобы они, когда заявятся, увидели меня так. Среди мусора, не убранного за неделю, перед свекровью и женихом.  Пусть настанет их очередь краснеть!

ФРЕДЕРИК. Встань, Юлия!

ЮЛИЯ. Впрочем, они-то не покраснеют, я их знаю. Это им безразлично. Им  на все наплевать. (Она встает, выпрямляется). Вот видишь, ты хотел с ними познакомиться, а теперь разлюбишь меня…

ФРЕДЕРИК (смеясь). Так и есть – я тебя больше не люблю!

ЮЛИЯ (бросаясь в его объятия). Я не такая, как они, поверь! Даже когда я была совсем маленькая, я и подметала, я убирала, пока моя сестра вертелась перед зеркалом. Это я заставляла отца бриться и менять воротнички! Вот увидишь, вот увидишь, он явится небритым!

ФРЕДЕРИК. Как знать – все-таки 15 августа!

ЮЛИЯ. А ему все равно – праздники ли, воскресенья. Если посмотреть, чем он занят каждый день… Им все безразлично. Едят черт знает что, когда придется, ходят немытыми. Отцу только бы перекинуться в картишки с друзьями в забегаловке, а ей только бы бегать по лесам, да греться на пляже под солнцем целыми днями. В доме разгром, а ей наплевать.

ФРЕДЕРИК. А как же зимой?

ЮЛИЯ. Она целыми днями валяется на той развалине, что она называет своим диваном, и курит сигареты. Мастерит шляпы и платья из старых тряпок, точно маленькая. Посмотреть только на эти ее шляпы и платья!... У них вечно ни гроша, а если заведется – только бы немедленно истратить. Она сооружает свои наряды из старых занавесок, и не успеет кончить, тут же посадит пятно или вырвет клок, и ей наплевать, если видно голый зад или коленки в драных чулках.

ФРЕДЕРИК. А моя Юлия, оказывается, злюка!

ЮЛИЯ. Ты так все это ненавидишь, ты так будешь несчастен!

ФРЕДЕРИК  (ласково). Но ведь я женюсь не на твоей сестре.

ЮЛИЯ. Ты иногда подтруниваешь надо мной. Ты говоришь, что я как муравей. Я в самом деле подбираю каждый обрывок бумажки. А когда мне кажется, что на мне хоть маленькое пятнышко, я тру, тру… Мне всегда кажется, что я должна что-то убрать, что-то вычистить для них…

ФРЕДЕРИК. А твой брат?

ЮЛИЯ. Когда-то он был не таким, как они. Но с тех пор, как от него ушла жена и он поселился здесь, он стал походить на них. Он целыми днями читает, запершись в своей комнате. Его я теперь тоже не люблю. Раньше это был парень, как все. В школе был первым, собирался работать, зарабатывать деньги. А теперь он точно за какой-то стеной. Он смотрит на меня с насмешкой, как и она. Он надо всем издевается. Но разве мы виноваты, что жена его бросила?

ФРЕДЕРИК. А твоя мама, когда она была жива?

ЮЛИЯ (покраснев, как рак, выпаливает). Мама не умерла. Я соврала тебе – она убежала со странствующим дантистом, шарлатаном в цилиндре, который драл зубы под музыку на площадях…(недолгое молчание). Вот… Теперь я тебе и это сказала. Можешь возненавидеть меня!

ФРЕДЕРИК (нежно прижимая ее к себе). Дурочка, дорогая моя глупышка!..

         ЮЛИЯ. Больше никогда,  никогда я не смогу смотреть тебе прямо в лицо.

ФРЕДЕРИК. Нечего сказать, это будет очень удобно в течение той полсотни лет, которую нам предстоит прожить вместе! Если, конечно, у нас есть в запасе, эти пятьдесят лет.

ЮЛИЯ. Ох, Фредерик! Ты думаешь, что еще любишь меня, несмотря на все это? Может быть, нам лучше уехать сейчас же? Я так боюсь…

ФРЕДЕРИК (прижимая ее к себе). Чего ты боишься? Я здесь.

ЮЛИЯ. Не знаю. Боюсь именно того, что ты здесь. Ты такой светлый… Ты так от них отличаешься, ты такой чистый. А вдруг ты подумаешь, что и я такая же, как они?

ФРЕДЕРИК (крепче прижимает ее к себе). Я моего муравья знаю.

ЮЛИЯ. Он умрет от стыда.

ФРЕДЕРИК. Нет. От стыда не умирают.

ЮЛИЯ. Ты так говоришь. Но ты говорил также, что и от любви не умирают.

ФРЕДЕРИК. Нет, конечно.

ЮЛИЯ. От чего же тогда умирают?

ФРЕДЕРИК. Я сам себя об этом спрашиваю (Они целуются).

Неожиданно на пороге появляется Люсьен, спустившийся со второго этажа; ворот рубашки расстегнут, в руках книга. Он молча смотрит на целующихся. Заметив его, Юлия отстраняется от Фредерика.

ЮЛИЯ. Как? Значит, ты был здесь?

ЛЮСЬЕН. Я всегда там, где целуются. Это роковое совпадение: с тех пор, как я стал рогоносцем, я не могу сделать шагу, чтобы не натолкнуться на влюбленных… И, естественно, целующиеся мне омерзительны. Впрочем, продолжайте. Не хочу вас стеснять. И я лгу. В глубине души это доставляет мне удовольствие. Мрачное удовольствие. Я говорю себе: «Вот еще двое, которых хватит ненадолго!»

ЮЛИЯ. Так-то ты нас приветствуешь? Я привожу к тебе своего жениха, которого ты в глаза не видел, и ты нас так встречаешь?

ЛЮСЬЕН (ледяным тоном). Добрый день, мсье.

ФРЕДЕРИК (протягивая руку). Добрый день!

ЛЮСЬЕН (констатирует). Он вежлив. Он подает руку. Он улыбается.

ФРЕДЕРИК. Я привык. В полку я знал одного типа вроде вас.

ЛЮСЬЕН. Рогоносца?

ФРЕДЕРИК. Нет. Мизантропа.

ЛЮСЬЕН. И при помощи улыбок и рукопожатий, достаточно, впрочем, искренних, вы его в конечном счете смягчили, этого мизантропа?

ФРЕДЕРИК. Нет. Я к нему приноровился. И мы стали лучшими друзьями.

ЮЛИЯ. Ты слышал, как я звала?

ЛЮСЬЕН. Да.

ЮЛИЯ. И, конечно, не сдвинулся с места?

ЛЮСЬЕН. Ошибаешься! Сдвинулся, когда ничего больше не стало слышно, надеясь, что вы отчаялись и уехали. Я сдвинулся еще и потому, что проголодался. А ты что, надеешься позавтракать?

ЮЛИЯ.  Позавтракать! Да уж, нечего сказать, завтрак! Где остальные?

ЛЮСЬЕН.  (делает неопределенный жест). Никогда неизвестно, где они… остальные. Едва знаешь, где ты сам на этой земле. Не правда ли, дорогой мсье, который выглядит, как говорится, образованным? Вы мне очень нравитесь. Искренний, благородный,  честный, кристальный, передовой, и тра-та-та, тра-та-та. Стойкий оловянный солдатик! Из вас выйдет прекрасный рогоносец.

ЮЛИЯ (кричит). Люсьен!

ЛЮСЬЕН (уточняет). Веселый рогоносец. Я – печальный рогоносец.

ЮЛИЯ (подскакивает к нему и трясет его). Люсьен! Ты воображаешь, что  забавен, а ты  отвратителен!  Ты воображаешь, что оригинален, а ты пошляк, самый что ни есть пошляк! Мелкий хулиган, самый обычный, самый заурядный, какого я только видела!

ЛЮСЬЕН. Я не мелкий хулиган, а страдающий рогоносец.

ЮЛИЯ (хватает его за руку). Хорошо, страдающий или нет, но я клянусь тебе, что ты заткнешься!

ЛЮСЬЕН. Что, уж теперь и несчастным не имеешь права быть? Весело!

ЮЛИЯ. Я знаю; ты ядовитая гадина, но ты не так зол, как хочешь казаться. Итак, слушай. Из-за того, что Дениза ушла от тебя и ты страдаешь, я, по-твоему должна отказаться от счастья? Я приехала сюда со своим женихом и его матерью, чтобы сообщить вам, что я выхожу замуж. Фредерик  лучше тебя и меня, и он все поймет! Но есть еще его мать, вот она наверняка не поймет. Даже если ей растолковать, что тебе действительно больно. Она из той породы людей, которые не выставляют своих страданий напоказ. Так что к ее приходу умойся, причешись и постарайся вести себя прилично. (Неожиданно жалобно). Умоляю тебя, Люсьен! Умоляю, не мешай моему счастью!

ЛЮСЬЕН (мягко). Если меня просят  о чем-нибудь по-хорошему, я не могу отказать. Пойду переоденусь. (С порога приветливо говорит Фредерику). Вам повезло. Она славная. Скучная, но надежная. (Уходит.)

ФРЕДЕРИК. Бедняга. Он, должно быть, много выстрадал.

ЮЛИЯ. Он мне противен!

ФРЕДЕРИК. Он славный!

ЮЛИЯ. Ты чересчур снисходителен! Что до меня, то я предпочла бы иметь хорошо воспитанного брата.

Входят МАТЬ Фредерика и ОТЕЦ Юлии, нагруженные консервными банками.

ОТЕЦ (с театральным жестом). Какая неожиданность! Мы встретились в забегаловке. Я осушаю «Большую Берту» с Проспером. Проспер вдруг говорит: «Гляди-ко, кто пожаловал!». Я вижу шелковое платье, зонтик, и меня молнией осеняет догадка. Я встаю: «Сватьюшка, я в восторге, разрешите представиться!». Таким манером я и отрекомендовался. У всей забегаловки глаза на лоб полезли!  (Юлии). Я вынужден был разрешить ей заплатить за консервы, у меня не было ни гроша. Будь любезна, доченька, возмести. Да, да, это я приглашаю. (Фредерику). Дорогой мсье, я счастлив.

ЮЛИЯ. Папа очень болтлив.

МАТЬ (ставит консервы на стол.) Я заметила.

ОТЕЦ. Но что это? Стол не накрыт? Не поставили охладить вино? Ничего не готово? Что это значит?

ЮЛИЯ. Я собиралась спросить об этом у тебя, папа.

ОТЕЦ. У меня спросить? Спросить у меня? (Кричит свирепо). Где Жанетта?

ЮЛИЯ. Я и об этом тоже как раз собиралась спросить.

ОТЕЦ. Это возмутительно! (Поворачивается к матери, широким жестом усаживает ее на диван и  говорит совершенно другим тоном). Не будет ли нескромным спросить, сколько у вас детей, дорогая мадам?

МАТЬ. Родилось одиннадцать. В живых восемь.

ОТЕЦ (с жестом восхищения). Восемь детей! Не будем говорить о присутствующем, у вас остается еще семь на выбор, вы всегда найдете выход из положения. У меня только трое, и никогда нет ни одного под рукой. (Кричит свирепо).  Где Люсьен?

ЮЛИЯ. У себя в комнате.

ОТЕЦ. Вот видите!  Тут я должен замолкнуть. Я пас. Вы, вы могли бы продолжить, и в этом ваше преимущество. А я, я одинок. Грустно для старика. К счастью,  у меня есть вот она. Это опора моей старости. Впрочем, раз она выходит замуж за вашего сына, она будет вашей опорой. У вас их станет девять! Девять опор! (Юлии.) Итак, ты всем займешься? Ты приготовишь нам хороший завтрак, дочурка?

ЮЛИЯ (строго). Вино у тебя есть?

ОТЕЦ (смущено). Гмм!.. Я тебе скажу… У меня есть чем его охладить. Я сам не знаю… Я потерял голову… Впрочем, я был связан по рукам и ногам…

ФРЕДЕРИК (смеясь.) Не беспокойтесь, я достану. Мужайся, Юлия. (Выходит.)

ОТЕЦ (глядя ему вслед). Он очарователен, этот парень, поздравляю! (Разваливается на диване.) Итак, девочка, ты рада увидеться со своим стареньким папочкой?

ЮЛИЯ (унося консервы на кухню.) Я больше всего была бы рада увидеть накрытый стол и прибранный дом.

ОТЕЦ (подмигивая матери.) Она так говорит, но не верьте, она ничего подобного не думает. Она в восторге. Золотое сердечко! (Поднимает что-то с полу и запихивает под диван). Впрочем, не так уж и запущен этот дом. Несколько бумажек! Пыль, о ней не стоит говорить, ничего не поделаешь, она каждый день появляется вновь. Старая тряпка… Но, собственно говоря, то, что вам кажется беспорядком, это не беспорядок, а неопределенность… Я художник в душе, мне необходима некоторая туманность вокруг меня.

МАТЬ (встает) Я накрою на стол.

ОТЕЦ. Вот это идея! Я вам помогу. Это напомнит мне молодость! Когда мне было двадцать, я всегда помогал, чтобы иметь возможность  волочиться за прислугой.

МАТЬ. Где тарелки?

ОТЕЦ. Не знаю. Везде понемногу.

МАТЬ. Как это не знаете? Что же вы делаете, когда хотите  есть?

ОТЕЦ. Я их ищу! Вот видите, три! Но они грязные… Хотя, ничего особенного, остатки сыра.  Они еще вполне съедобны!

Мать вырывает тарелки из его рук, направляется в кухню, крикнув ему.

МАТЬ. Найдите остальные.

ОТЕЦ. Я сделаю все, что смогу, сватьюшка! (Оставшись один,  с минуту продолжает поиски, потом остывает, растягивается на диване, достает из кармана сигару, откусывает конец, говорит ворчливо). Найдите остальные… Найдите остальные… Не очень-то она покладиста, настоящий дракон. Какая жалость… Такая красивая женщина… (Курит.)

Мать возвращается и застает его за этим занятием. Она пытается испепелить его взглядом, но он неуязвим, и продолжает наслаждаться сигарой. Тогда она хватает веник и демонстративно начинает подметать пол возле дивана.

ОТЕЦ (после паузы). Я, знаете ли, оптимист. Я убежден:  все всегда  улаживается само собой.

МАТЬ (ядовито.) Да, когда все на себя берут другие.

ОТЕЦ. Да, действительно. Но я заметил, что другие просто очень охотно берутся. Огромное количество полных решимости действовать во что бы то ни стало.  И как много их на нашей планете! Не будь нас, немногих философов, сохраняющих спокойствие, началась бы давка! На всех не хватило бы места.

МАТЬ (неожиданно останавливается). У меня четыре фермы, не считая дома в городе, сын получил место у нотариуса. Со временем у него будет своя контора. Вы, наверное,  задаетесь вопросы, почему я отдаю его Юлии, у которой нет ничего?

ОТЕЦ. Я? Я ничего не спрашиваю. Я в восторге!

МАТЬ. Юлия хорошая, трудолюбивая девушка, честная, экономная…

ОТЕЦ. Вылитый мой портрет.

МАТЬ. Я дружу с ее теткой уже тридцать лет. Она сказала мне, что все оставит ей…

ОТЕЦ. Бедная Ирма! Как она поживает?

МАТЬ. Хорошо. Я знаю, что вы не дадите ей ни гроша.

ОТЕЦ (вскидывается.) Ирме?

МАТЬ. Нет. Вашей дочери.

ОТЕЦ (категорически). Я, мадам, я за браки по любви! Они, правда, всегда плохо кончаются, но, пока длятся, они занятнее других. Несколько лет, даже несколько месяцев счастья, это все-таки что-то… И я считаю, что надо быть счастливым во что бы то ни стало… А вы – нет?!

МАТЬ. Прежде всего надо быть трудолюбивым. И серьезным.

ОТЕЦ. Вы думаете, что счастье – это серьезно? А вы не находите, что это большая редкость? Проклятье! Я убежден, что у тех, кто не думает об этом день и ночь, на плечах пустой горшок вместо головы. Можно  радоваться пустякам – взглядам, улыбкам…Но мы никогда не бываем слишком счастливы, черт побери! О чем вы мне толкуете? Надо постоянно, изо всех сил стремиться к счастью. (Юлии, которая входит с тарелками, стаканами, скатертью). Не правда ли, дочурка?

ЮЛИЯ. Ну, что еще, папа?

ОТЕЦ (уязвлено). Почему «еще»? Я говорил твоей будущей свекрови, что счастья не может быть слишком много. Но ты, надеюсь, намереваешься быть счастливой?

ЮЛИЯ. Да, папа. И я бы очень хотела, чтобы вы все мне в этом помогли.

ОТЕЦ. Можешь рассчитывать на меня, дочурка. Я кажусь шутником, но у меня открытое сердце, о чем твоя свекровь и не догадывается.

Входит Люсьен - на нем костюм, который ему велик.

МАТЬ. Кто это?

ОТЕЦ (склонившись в поклоне). Это мой сын, мадам.

МАТЬ. Он официант из кафе?

ОТЕЦ. Как? У него диплом юриста… Да, кстати, где ты взял этот костюм?

ЛЮСЬЕН. Это твой. Я надел его в честь мадам.

МАТЬ (настороженно). Вы очень любезны, мсье.

ЛЮСЬЕН (почтительно кланяясь). Мадам – приветствую вас! (Юлии, которая смотрит на него с тревогой). Достаточно ли я представителен в папином сюртуке?

МАТЬ (Юлии). У него  вполне приличный вид.

ЮЛИЯ (неопределенно). Да, вид у него такой…

ЛЮСЬЕН. Видишь, я не тянул ее за язык!

МАТЬ.  Это тот, который женат? Где его жена?

ЛЮСЬЕН. В свадебном путешествии.

ЮЛИЯ (кричит.).  Люсьен!

ЛЮСЬЕН. Я пошутил. Она поехала в Лурд. Совершает паломничество, чтобы заиметь ребенка.

(Мать смотрит на него, не понимая, говорит ли он всерьез или шутит).

ЮЛИЯ (быстро увлекая ее в сторону кухни.) Мама, не поможете ли мне? Мне нужны ваши советы на кухне. А вы оба накрывайте на стол.

ЛЮСЬЕН (отцу после их ухода). Что ни говори, я произвел на нее сильное впечатление…Сюртук…

ОТЕЦ. Ах! Это женщина не без достоинств, но она мне кажется несколько ограниченной. Но надо быть справедливым – у нее еще очень красивый бюст. Я питаю слабость к таким созданиям.

ЛЮСЬЕН. Ты бредишь, ей же сто лет!

ОТЕЦ. Ты лишен воображения! Я вижу ее в молодости, в большой шляпе с перьями… Да, черт возьми… Впрочем, не будем об этом, слишком поздно.

ЮЛИЯ (возвращается, приближается к ним.) Слушайте меня, вы оба. У нас, может быть, есть только одна эта минута, когда мы без посторонних. Не будем говорить об отсутствующем завтраке, о грязи в доме…

ОТЕЦ.  Я огорчен больше всех! Впрочем, ты сама видела!

ЮЛИЯ. Я по этому поводу еще скажу пару слов Жанетте, когда она явится. Если она явится. Деньги вы все-таки истратили?

ОТЕЦ (с трагическим жестом). Нужно было заплатить молочнику. Этот дом – прорва! После расчета с молочником осталось тринадцать франков. Я хотел купить себе галстук с булавкой, чтобы прилично выглядеть сегодня… Мне нечего было надеть… Я говорю «хотел» потому, что булавка уже сломана. Все эти новые фокусы ничего не стоят. Как не вспомнить те «монтевидео», которые я носил до войны! Едва заметное движение – и все в порядке. В конце концов… Я прихватил галстук куском бечевки. Это не слишком заметно?

ЮЛИЯ. Нет! Но ты мог бы надеть чистый воротничок!

ОТЕЦ. Воротничок? Этот целлулоид. Ты зря придираешься!  Он патентован! Его никогда не меняют!

ЮЛИЯ. Да, но его моют. А перхоть смахивают щеткой. И первую пуговицу застегивают не на вторую петлю.

ОТЕЦ. Ну-ну-ну! Не придирайся к мелочам! Надо смотреть на вещи шире.

ЮЛИЯ. И, конечно, ты сегодня утром не брился.

ОТЕЦ (наивно). Нет. Впрочем,  как ты догадалась?

ЮЛИЯ (кончая приводить его в порядок). Во время завтрака не ной все время, что у тебя нет ни гроша.

ОТЕЦ. За кого ты меня принимаешь? У меня бывают неудачи, но я крупный игрок. Наоборот, я хочу подавить ее великолепием, эту женщину. Достань все серебро, дочурка!

ЛЮСЬЕН (из угла). Оно в ломбарде с незапамятных времен.

ОТЕЦ (поворачиваясь к нему, величественно). Я его выкуплю, когда захочу. У меня все квитанции!

ЛЮСЬЕН. Не подать ли их на стол?

ОТЕЦ. Во всяком случае, если мы временно и должны отказаться от роскоши, то нужно проявить тем больше благородства, достоинства! Патриархальная простота. Мы принимаем ее в старом семейном доме, который не обошли несчастья, но который незыблемо стоит на своих вечных традициях.

ЛЮСЬЕН (Юлии). Кстати. В дождь течет во всех комнатах, и кровельщик требует задаток перед тем, как начать починку. Ты ничего сейчас не могла бы сделать для нас?

ЮЛИЯ. Опять я! Все время я! Вы мне опротивели!

ОТЕЦ. Разве мы виноваты, что крыша протекает? Тебе должен был бы опротиветь кровельщик. Задаток! Мальчишка, который вырос на моих глазах…

ЛЮСЬЕН. Вот именно. Он тебя знает!

ОТЕЦ (гремит). Он меня еще не знает! Я пойду к его конкуренту!

ЛЮСЬЕН. Такого нет.

ОТЕЦ. Тра-та-та! Я обращусь в Париж. Не надо доводить меня до крайности. (Он зажигает другую сигару, растягивается на диване, неожиданно умиротворенный). Итак, как же с завтраком? Он готов?

ЮЛИЯ. Я послала вам все, что могла. Теперь я должна думать о своей свадьбе и о моем приданом.

ОТЕЦ. Ты права. Делай все на широкую ногу. Я не хочу, чтобы они говорили, будто мы тебе ничего не дали. Ты ведь хорошо зарабатываешь преподаванием? Есть у тебя частные уроки? Я встретил инспектора Академии на каких-то похоронах, и он мне сказал, что ты на очень хорошем счету.

ЮЛИЯ. Я буду делать все, что могу, верьте мне. Но я хотела вам сказать, что теперь, раз  я выхожу замуж, вам уже не придется на меня рассчитывать.

ОТЕЦ. Само собой! Можешь быть уверена, что в другие времена дал бы тебе княжеское приданое.

ЮЛИЯ (Люсьену). А ты что будешь делать?

ЛЮСЬЕН. Я жду ответа с Берега Слоновой Кости.

ЮЛИЯ. А если этот Берег никогда тебе не ответит? Мне кажется, с твоим дипломом ты бы мог найти работу не только в Африке.

ЛЮСЬЕН (зло усмехаясь). Работать здесь, под этим небом рогоносцев, в конторе рогоносцев, целыми днями только и болтающих о любви! Никогда! Другое дело – в непроходимой чаще, у негров, и чтобы ни одного белого на расстоянии четырехсот километров – вот мои условия! Если они мне ответят, тогда да, сейчас же: даже не простившись с вами. Я приготовил маленький рюкзачок, чтобы не терять ни минуты. Он на вешалке. Как только  получу письмо –  надеваю шляпу, хватаю  барахло, и до свидания. И не утруждайте себя понапрасну письмами. Я даже распечатывать их не стану.

ОТЕЦ (спокойно). Все дети неблагодарны! (добавляет) Впрочем, что до меня, я и сам никогда не пишу.

ЮЛИЯ. Того, что я высылала, вам не могло хватать. Чем вы жили эту зиму?

ЛЮСЬЕН. Консервами.

ЮЛИЯ. Отвечайте мне, чем вы жили?

ОТЕЦ (припертый к стенке). Ну, откуда же мне знать? Жанетта выпутывалась как-то. 

ЮЛИЯ. Она работает? Что она делает?

ОТЕЦ (с неопределенным жестом). Ты же знаешь, какая она, ее никогда не видно.

ЮЛИЯ. Вы прекрасно знаете, что деньги на песке не валяются. Она была в городе? Она нашла работу?

ОТЕЦ. Нет, нет. Она оставалась здесь.

ЮЛИЯ. В таком случае, я не могу понять, где же она могла найти средства на ваше содержание.

ОТЕЦ (с тем же жестом). Для меня, знаешь, деньги…

ЮЛИЯ. Люсьен, но ты, ты знаешь что-то. Говори же!

ЛЮСЬЕН. Все очень просто. Я убежден, дорогая, что мы жили всю зиму благодаря щедрости господина Азариаса.

ЮЛИЯ, Азариаса из малого  замка?

ЛЮСЬЕН. Да. Милое дитя удирает с наступлением ночи и возвращается на  рассвете. И у меня сложилось впечатление, что она идет через лес именно в ту сторону. Все они одинаковы! Все одинаковы! Я в восторге.

ЮЛИЯ (взрывается). Ох, какой позор! Как стыдно! И вы ничего не говорили. Разве вы не могли мне написать, чтобы я могла что-то предпринять?  Только этого теперь не хватало накануне моей свадьбы! И все  это узнают!

ЛЮСЬЕН (издевательски). Не употребляй будущего времени –все уже знают.

ЮЛИЯ. Это все, что ты можешь  мне сказать? У твоей сестры любовник, любовник, который  ей платит, она ходит к нему каждую ночь, и ты издеваешься, и ты даже радуешься от того, что все знают?

ОТЕЦ (курит на диване, с благородным жестом). Прошу прощения: я этого не знаю!

Входит Фредерик с бутылками. Юлия бросается к нему, как ища спасения.

ЮЛИЯ (Кричит). Фредерик! Фредерик!

ФРЕДЕРИК. Что случилось?

ЮЛИЯ. Уедем немедленно.

ФРЕДЕРИК. Почему?

ЮЛИЯ. Позови мать, скажи ей, что ты заболел, скажи ей что угодно, только уедем отсюда.

ФРЕДЕРИК (остальным). Вы поссорились?

ЛЮСЬЕН. Мы? Ничуть не бывало.

ОТЕЦ. Не обращайте внимания. Этот ребенок просто комок нервов.

ЮЛИЯ (прижимаясь к Фредерику). Фредерик, ты сильный. Ты легко идешь по жизни, тебе все кажется хорошим и веселым. Фредерик, ты чистый, ты ничего не знаешь. У тебя с самого детства есть мама, которая ворчит и наводит чистоту в доме. Ты не можешь знать… Я буду, как она, Фредерик, я буду, как она, клянусь тебе. Я сделаю тебя счастливым. И когда ты будешь возвращаться домой, все вещи и все чувства будут ждать тебя на своих местах.

ФРЕДЕРИК (укачивая ее). Да, Юлия.

ЮЛИЯ. И когда у нас появится ребенок, у него будет настоящая мама, как у тебя, мама в переднике, с тартинками, с подзатыльниками и сказками, и с днями, похожими друг на друга, как тиканье часов. А здесь, я-то это знаю, нет ничего другого, кроме беспорядка, злословия, холодных вечеров в пустом доме и позора…

ФРЕДЕРИК (ласково). Да, Юлия.

ОТЕЦ. Очаровательные дети… Ах, любовь, любовь!.. Я сам был такой – раздражительный, беспокойный, нервный, подозрительный… Я никогда не верил, что меня любят достаточно сильно… А, видит бог…(Делает жест. Кричит Юлии.) Он обожает тебя, детка, обожает! Это несомненно. Не плачь же.

ЮЛИЯ (прижимаясь к Фредерику еще теснее). Уедем отсюда, Фредерик, я боюсь…

ФРЕДЕРИК. Чего ты боишься? Ты со мной. Ты не должна ничего бояться. Ну же. Вытри глаза, будь умницей, улыбнись.

ЮЛИЯ (пытаясь улыбнуться). Я не могу, мне слишком страшно.

Входит мать, она осталась в шляпе, но надела передник поверх своего шелкового платья и держит цыпленка, которого ощипывает.

МАТЬ. Юлия! Нам, может быть, все-таки удастся сделать приличный завтрак. Я нашла в саду цыпленка и зарезала его.

ЛЮСЬЕН (смотрит на цыпленка). Леон? Она убила Леона!

МАТЬ (смотрит на цыпленка). Леон? Кто это «Леон»?

ОТЕЦ (вскочил, тоже в ужасе.) Дьявольщина! Этак у нас выйдет целая история…

ЛЮСЬЕН (кричит как сумасшедший.) Леон зарезан! Леон умерщвлен родственниками! Потрясающе! Неповторимая минута!

МАТЬ. Но цыпленок – это в конце концов только цыпленок. Завтра я пришлю вам пару откормленных получше этого.

ЛЮСЬЕН. Она говорит, что цыпленок – это только цыпленок! Она говорит, что Леон просто цыпленок… Она совершенно не представляет, что натворила!

ЮЛИЯ. Уверяю тебя, Люсьен, что от твоих шуток никому не смешно.

ЛЮСЬЕН. Тут не до смеха! Здесь никому не смешно! Посмотри на отца!

ОТЕЦ (он, кажется, потерял свою невозмутимость). Хладнокровие! Больше хладнокровия! Нельзя ли это оживить? Сделать искусственное дыхание?

ЛЮСЬЕН. Слишком поздно, его кровь пролилась! Я вижу, как течет кровь Леона! Леон погиб от недостойной руки. И мы здесь, как античный хор, беспощадны,  бледны,  безмолвны…

МАТЬ. Заставьте  его замолчать, этого сумасшедшего!

ЛЮСЬЕН (возглашает, взобравшись на диван и выпрямившись во весь рост). Слишком поздно, мадам, слишком поздно! Тучи сгущаются над нами. Слушайте! Я слышу – скрипит калитка, сосновые иглы стонут под ногами. Рок через минуту обрушится на этот дом. Говорю вам, он падает на наши головы, дети мои, что-то мне подсказывает -  он неминуемо должен покарать всех нас.

В глубине сцены появляется Жанетта. Увидев цыпленка в руках незнакомки, она замирает. Все смотрят на нее, но она смотрит только на цыпленка. В наступившем молчании слышно, как бормочет Люсьен.

ЛЮСЬЕН. Так и есть. Он грядет…

Жанетта смотрит на незнакомую женщину. Неожиданно идет к ней.

ОТЕЦ (сдавленным голосом). Дочурка, будь вежлива!

Жанетта вырывает цыпленка. Прижимает его к себе, стиснув зубы. На нее страшно смотреть. Еле слышным голосом она говорит,  как во сне.

ЖАНЕТТА. Кто она, эта? Что она здесь делает в фартуке на брюхе, с окровавленными руками?

ОТЕЦ. Я все тебе объясню, девочка; это ужасное недоразумение.

---------------------------------------------------------------

ЖАНЕТТА. Кто она такая? Кто эта добродетель с окровавленными руками?

ОТЕЦ. Я все тебе объясню, девочка; это ужасное недоразумение.

ЖАНЕТТА. Кто это такая? Вся в черном, пучеглазая, низколобая? Кто ее сюда приволок, эту мадам? Вдовья шляпа, серьги, кольцо?... Сама добродетель – с руками убийцы!

ЮЛИЯ (бросившись к ней.) Жанетта, я тебе запрещаю! Это мать моего жениха!

ЖАНЕТТА (не переставая смотреть на Мать.) А! Это мать твоего жениха? А! Ты мне запрещаешь? Запретила ли ты ей трогать моего петушка?

ЮЛИЯ (кричит.) Кто виноват, что здесь ничего не было на завтрак?

ЖАНЕТТА (не взглянув на нее.) Есть банки с горошком, сардины. Я велела отцу купить в лавке.

ОТЕЦ (изображая удивление.) Мне? Ты сказала мне? На какие деньги?

ЖАНЕТТА (продолжает, не слушая его.) Но твою свекровь необходимо было вкусно накормить ради чести семьи. Ей нужно было поблаженствовать за кофеем, чтобы она могла сыто рыгать в свой корсет. Вот это называется гостеприимством! Вот она и побежала за ним с ножом, а вы позволили! (Поворачивается к отцу, как разъяренная фурия.) И ты ее не остановил, ты!.. Какой же ты подлый! Я вижу тебя, как ты изгибаешься: «Конечно, мадам, конечно!» А он тебя знал, он сидел у тебя на плече, ел из твоих рук!

ОТЕЦ. Я был здесь на диване. Я ничего не слышал. Я курил…

ЖАНЕТТА (прижимая к себе цыпленка). Желаю вам всем сдохнуть, как он, призренными в один прекрасный вечер в постели! И бояться так, как он боялся.

ЮЛИЯ. Жанетта! Довольно глупостей, замолчи!

ОТЕЦ (матери). Простите ее. Она еще дитя. Душа у нее прекрасная. Все дело в том, чтобы познакомиться с ней  поближе…

МАТЬ. Познакомиться? Благодарю. Уже! (развязывает передник.) Милая Юлия, я, наконец, поверила, что вы были правы. Мы могли бы обойтись без знакомства с вашей семьей. Фредерик, пойдем. Мы уезжаем.

               Уходит на кухню. Отец бежит за ней крича.

ОТЕЦ. А завтрак? Спокойствие, сватьюшка, спокойствие… Ведь мы же собирались, в конце концов, сесть за стол…

МАТЬ (выходя). Благодарю! Мы позавтракаем дома. У нас можно резать цыплят.

Отец наблюдает ее уход с жестом отчаяния.

ЮЛИЯ (Жанетте, прежде чем последовать за гостьей). Я тебя ненавижу!

ОТЕЦ (Жанетте, вне себя). Цыпленок! В конце концов, это только цыпленок, как и все другие, проклятая сумасшедшая! Дело не меняется от того, что ты назвала его Леоном! Он был очарователен, это не подлежит сомнению, но мы все очаровательны, что не помешает нам сдохнуть в один прекрасный день!

Он тоже выходит. Остается только неподвижная Жанетта, прижимающая к себе цыпленка, Люсьен, по-прежнему стоящий во весь рост на диване, и Фредерик, не отрывающий взгляда от Жанетты с того момента, как она вошла. После всего этого шума наступило молчание. Фредерик говорит неожиданно ласково, не трогаясь с места.

ФРЕДЕРИК. Прошу вас, простите. (Жанетта взглядывает на него, он слегка улыбается). Ваш отец прав: все мы смертны. Его могло бы раздавить повозкой или автомобилем.

ЖАНЕТТА. Раздавить – это не то! Я уверена, что он испугался, я уверена, когда он увидел нож, то все понял. Он был такой умница!..

ФРЕДЕРИК (серьезно). Может быть, он не успел как следует понять, что она собиралась с ним сделать?

ЖАНЕТТА (мрачно). Нет. Я уверена, что он почувствовал смерть. Точно это его вина, что завтрак не был готов. Он только и знал, что копошиться в траве, спокойно искать червячков, боялся разве что ветра, играющего тенью. Ах, утроба! Подлая их утроба, как они ею заняты. (Отодвинувшись немного, смотрит на Фредерика.) Но кто вы? Вас я тоже не знаю…

ФРЕДЕРИК. Жених Юлии.

ЖАНЕТТА (смотрит недоверчиво). А-а! Значит, вы сын той?

ФРЕДЕРИК. Да. Но не будьте несправедливой – это не моя вина.

ЖАНЕТТА (смотрит на цыпленка, печально). Бедный Леон. Ему так хотелось вырасти большим воинственным петухом. Настоящим петухом с большим красным гребнем, и поднимать всех утром своим пением.

ФРЕДЕРИК (мягко.) Вы никогда не едите цыплят?

ЖАНЕТТА (опускает голову.) Ем. Только незнакомых цыплят. Но я знаю, что это тоже несправедливо. Я пробовала перестать есть мясо. Не смогла. Уж очень хочется.

ФРЕДЕРИК. Тогда вы тоже не виноваты.

ЖАНЕТТА (качает головой, мрачно). Нет. Когда я состарюсь и буду думать, как другие, я знаю, что тоже скажу, что никто ни в чем не виноват. Хорошо, наверное, сразу вдруг все понять, все простить и ничем не возмущаться. Не находите ли вы, что очень долго ждать, пока состаришься?

ФРЕДЕРИК (улыбаясь). Достаточно иметь немного терпения.

ЖАНЕТТА. Я не люблю терпеть. Я не люблю смиряться и соглашаться. Моя сестра много вам про меня наговорила?

ФРЕДЕРИК( улыбается). Да. Достаточно.

ЖАНЕТТА. Ну, все так и есть. И я еще хуже. И во всем сама виновата. Вам, наверное, объяснили, что я – позор семьи? Я та, которая делает все, что делать не полагается. Меня следует ненавидеть!

ФРЕДЕРИК (улыбается.) Я знаю.

ЖАНЕТТА. И нечего мне улыбаться, как ребенку, и думать, что мне нужно снисхождение. Я не люблю сантиментов и хныканья. Вы правы. Если  я ем других цыплят, почему  не съесть этого, раз он умер? Потому, что я его любила? Слишком глупо. Верну его обжоре. (Направляется к кухне, крича). Нате, женщины, вот он, ваш цыпленок! Ощипайте его и сварите, если хотите!

Она исчезает. Фредерик поворачивается к Люсьену, который за все время этой сцены не сдвинулся с места, сохраняя двусмысленную улыбку, и говорит голосом, который безуспешно пытается сделать шутливым.

ФРЕДЕРИК. Удивительная девушка!

ЛЮСЬЕН (смотрит на него мгновение, ни говоря ни слова, и роняет с улыбкой, сходя со своего дивана).  Да. Она еще вас и не так вас удивит!

Фредерик смотрит на него, удивленный его тоном.

 

 

ВТОРОЙ  АКТ.

 

Та же декорация, что и в первом акте,  но комната уже прибрана. Вечереет. В комнате сгущаются сумерки. В глубине освещенной кухни лихорадочно суетятся Мать и Юлия, занятые уборкой. Отец дремлет в кресле с потухшей сигарой в руке.

Фредерик и Жанетта сидят далеко друг от друга по разные стороны наполовину прибранного стола. У окна видна тень – там, прислонясь к стене, стоит Люсьен, погруженный в созерцание надвигающейся ночи.

Неожиданно отец громко всхрапывает, но  замолкает, как только Люсьен принимается яростно свистеть сигнал казарменной побудки. Фредерик и Жанетта, не спускавшие друг с друга глаз, взглядывают на отца, опять смотрят друг на друга и впервые улыбаются.

Где-то часы бьют половину. Их улыбки гаснут.

 

ФРЕДЕРИК. Поезд в половине одиннадцатого?

ЖАНЕТТА. Да.

                     Молчание.

ФРЕДЕРИК. Как быстро прошел этот день.

ЖАНЕТТА. Да.

ФРЕДЕРИК. Когда мы увидимся снова?

ЖАНЕТТА. В день вашей свадьбы.

Молчание. Люсьен делает резкое движение и неожиданно исчезает в темноте. Слышно, как, удаляясь, он свистит сигнал «Погасить свет».

ФРЕДЕРИК. Мне кажется, что пройдет много, много времени, когда мы вновь приедем сюда с Юлией на несколько дней... И все повторится… Ваш отец уснет в кресле с потухшей сигарой. Юлия будет хлопотать на кухне. Мы, как и сегодня,  не станем зажигать лампу и будем слушать, как надвигается ночь…

ЖАНЕТТА. Вы сюда никогда не вернетесь, вы же это хорошо знаете.

ФРЕДЕРИК. Почему?

ЖАНЕТТА. Юлия не позволит.

ФРЕДЕРИК (после паузы). Тогда пусть будет наоборот. Представьте, что мы уже давно состарились и встретились после долгой, мучительной разлуки. И вот сидим, вспоминая никогда не умиравший в нас тихий вечер… Вспоминаем, как нам не хотелось зажигать свет, и мы ожидали чего-то, сами не зная чего…

ЖАНЕТТА ( выпрямляется и кричит). Я не собираюсь ничего вспоминать! Я ненавижу воспоминания. Все либо слишком гадко, либо бессмысленно.

ОТЕЦ (неожиданно просыпается, пытается сделать вид, что не спал). Что ты сказала, дочурка? Я что-то не разобрал…

ЖАНЕТТА. Ничего, папа. Я ничего не говорила. Спи.

ОТЕЦ (снова засыпая). Я не сплю. Я все слышу.

ЖАНЕТТА (склоняется над ним. Глядя куда-то в пространство, говорит очень тихо, чтобы не разбудить отца). Тогда слушай, если ты все слышишь. Слушай внимательно, что скажет твоя дочь. Твоя скверная дочь. Не та, другая. Та никогда не скажет ничего такого, от чего можно сгореть от стыда. Она добродетельна, твоя другая дочь, и это ей зачтется. Ей нечего стыдиться. Ей не нужно держаться за память об одном единственном вечере, потому, что она получит право на все вечера, на все дни, на каждую минуту, на всю жизнь. И когда она после смерти попадет в рай, она и там сможет вечно тешиться воспоминаниями о своем счастье…

ФРЕДЕРИК (неожиданно вскакивает). Замолчите!

ЖАНЕТТА (кричит тоже). Не замолчу! (опомнившись, мягко) Почему я должна вас слушаться? Кто вы мне?

В эту минуту на пороге появляется старик в темной накидке с телеграммой в руке.

ПОЧТАЛЬОН (окликает). Ребятки, эй, ребятки!

ОТЕЦ (ворочается в кресле, бормочет, не просыпаясь.)  Письма, ребята, письма! Почтальон пришел!

ЛЮСЬЕН (внезапно появившись из темноты, бросается к старику.) Это ты, почтальон? Что, это мне?

ПОЧТАЛЬОН. Нет. Парень. Срочная телеграмма для твоей сестры. С ночной доставкой.

ЛЮСЬЕН. Когда же ты мне принесешь, почтальон?

ПОЧТАЛЬОН. Когда получу, малыш.

Исчезает в темноте. Слышно, как звякает колокольчик калитки. Проходит несколько мгновений, прежде чем Люсьен протягивает телеграмму Жанетте.

ЛЮСЬЕН. Получай, моя прелесть. Срочную, с ночной доставкой. Значит, тебе сообщают что-то крайне важное?

Жанетта берет телеграмму, но не распечатывает ее.

ЛЮСЬЕН (подождав немного). Что же ты ее не распечатываешь?

ЖАНЕТТА. Я и так знаю, что в ней.

ЛЮСЬЕН (сделав гримасу, изображающую любопытство). Тебе везет! А я вот очень бы хотел знать…

Залпом выпивает стоящий на столе стакан вина и уходит, насвистывая казарменную побудку.

ФРЕДЕРИК (неожиданно глухо спрашивает). Что в этой телеграмме?

ЖАНЕТТА. Ничего.

ФРЕДЕРИК. Почему вы ее не распечатываете?

ЖАНЕТТА (рвет телеграмму, не читая). Я заранее знаю все, что здесь написано.

ФРЕДЕРИК. Впрочем, вы правы. Какое мне дело? Я познакомился с вами сегодня утром, и через час уеду.

ЖАНЕТТА. А через месяц женитесь на моей сестре.

ФРЕДЕРИК. Да.

Смотрят друг на друга.

ЖАНЕТТА (после паузы, порывисто). Это телеграмма от моего любовника.

ФРЕДЕРИК. Это тот, который шел за вами по лесу сегодня днем?

ЖАНЕТТА. Вы его видели? Нет, не этот бедняга. Этот не смеет мне писать. Впрочем, он, может быть, и не умеет. Это другой, вообразивший, что имеет право писать. Другой, к которому я ходила каждый вечер.

ФРЕДЕРИК. Он пишет потому, что вы не пошли сегодня на свидание?

ЖАНЕТТА. Ни сегодня, ни когда бы то ни было еще. Я написала ему сегодня утром, что мы не увидимся больше!

Пауза. Фредерик с усилием спрашивает.

ФРЕДЕРИК. Почему?

ЖАНЕТТА. Потому что я его не люблю. Потому что мне вдруг стало стыдно принадлежать ему.

ФРЕДЕРИК. А вчера?

ЖАНЕТТА. Вчера мне было все равно. Все было вчера безразлично: я могла иметь любовника, бегать босиком в разорванном платье, казаться безобразной…

ФРЕДЕРИК (глухо). Вы не безобразны.

ФРЕДЕРИК. Зачем вы так черните себя?

ЖАНЕТТА. Чтобы вы меня возненавидели, чтобы вы уехали сегодня же вечером, ненавидя меня, чтобы вы женились на Юлии ненавидя меня!

ФРЕДЕРИК. Вы хорошо знаете, что я не смогу вас ненавидеть.

ЖАНЕТТА (мягко). И еще для того, чтобы вы никогда не забывали  той минуты, когда я в темноте рассказывала вам о своем позоре.

ФРЕДЕРИК (после паузы). Нехорошо так наговаривать на себя.

ЖАНЕТТА. У меня только один вечер, и даже не вечер, а только час, и теперь уже меньше часа. А потом я все время буду молчать.

ФРЕДЕРИК. Зачем говорить об этом, раз мы все равно не можем ничего изменить?

ЖАНЕТТА. Ничего завтра, ничего за всю нашу жизнь; но в течение этого часа мы все-таки что-то еще можем, если его у нас не отберут. Если больше ничего нет, то час- это очень много.

ФРЕДЕРИК. Что можно успеть за час?

ЖАНЕТТА. Мы можем успеть рассказать друг другу, как нам не повезло. О черной неудаче, постигшей нас обоих, потому что потом о ней нам придется молчать. Рассказать друг другу, как глупо ошибиться на один день, ошибиться на одну минуту и навсегда…

ФРЕДЕРИК ( крича.) Но еще сегодня утром я любил Юлию!..

ЖАНЕТТА. Да, да, и вы, без сомнения, еще любите ее. И вы уедете с ней через час, что бы там ни было. И она будет владеть вами всю жизнь. Она лучше меня. Уж я-то имею право так сказать.

ФРЕДЕРИК. Юлия добрая, нельзя причинять ей боль.

ЖАНЕТТА. Я знаю. Я знаю, также, что вам – я?! Что – память обо мне? День за днем она должна поблекнуть в ас, как старая фотография. Я даже знаю, что в один прекрасный день вы не сможете вспомнить, какого цвета мои глаза – вы так мало в них смотрели, - а после, в другой день, в день рождения вашего первого сына, или, может быть, в день его крестин, вы навсегда забудете обо мне.

ФРЕДЕРИК (глухо вскрикивает). Нет!!!

ЖАНЕТТА. Да. Поэтому я и осмелилась сказать все это. Я говорю как те, кто должен умереть. И не доблестной, а постыдной смертью.

ФРЕДЕРИК. Да, я скоро уеду с Юлией и женюсь на ней. (Пауза.) Но вас я никогда не забуду…

                        Молчание.

ЖАНЕТТА (тихо, с закрытыми глазами.) Я должна поблагодарить за милостыню, не правда ли?

                      Снова молчание.

ФРЕДЕРИК. Эти смятение, эта тревога,  охватившие нас обоих, ведь не могут быть любовью, это невозможно!.. Но избавиться от них я не смогу никогда…

ЖАНЕТТА (стиснув зубы). А я – да! С завтрашнего дня. Клянусь вам!

ФРЕДЕРИК. И вы сможете?

ЖАНЕТТА. Должна смочь! Я должна сама вырвать из себя боль, как зверь зубами вырывает колючку из лапы зубами. Я не хочу бесплотной любви! Я не хочу любить одного и обнимать другого!

ФРЕДЕРИК. Но мы же не любим друг друга!  Мы даже не знаем друг друга...

ЖАНЕТТА. Вы правы, я не должна вас любить, я слишком вас ненавижу. Зачем вы явились сюда? Вы  что, не могли жениться  там на своей Юлии без того, чтобы  я знала об этом? Вчера я веселилась, у меня был любовник. Я не была уверена, что люблю его, но мне это было безразлично. Он говорил, что любит, и еще вчера это забавляло меня.

ФРЕДЕРИК. Почему вы написали ему, что покидаете его со вчерашнего вечера?

ЖАНЕТТА. Просто так, Для того, чтобы чувствовать себя свободной, когда я буду прощаться с вами. И если бы я могла забыть всех, кто был до него и стереть следы их рук с себя, я бы это сделала.

ОТЕЦ (ворочается в кресле, вздыхает во сне). Да, но имейте в виду, что платить буду не я.

ФРЕДЕРИК (невольно улыбается) Что ему приснилось?

ЖАНЕТТА (тоже улыбается).Не знаю. Может быть, свадебный обед… Бедный папа! Когда и Люсьен уедет, мы с ним останемся вдвоем. Странная семейка!

ФРЕДЕРИК (говорит неожиданно мягко). Простите меня.

ЖАНЕТТА (улыбается). За что? Вы уже просили прощение из-за пустяка: сегодня утром по поводу цыпленка… В конце- концов, все справедливо. Ужасно, если бы было наоборот. Юлия настоящая жена, не то, что я. Вы любите ее уже давно, а меня только с сегодняшнего утра, да и то вряд ли. Я сумасшедшая, что заговорила об этом. Такие истории, как наша, случаются на каждом шагу. Но люди лишь тяжело вздыхают, думая: «как жаль, слишком поздно», и после в течение долгих лет не смеют взглянуть друг другу в глаза. Подобные тайны хранятся во многих семьях…

Слышится свист Люсьена. Он неожиданно возникает из ночи позади них.

ЛЮСЬЕН. Что, дети, смотрите, как наш папа баиньки? (подходит к креслу) Этот труп с открытым ртом не вызывает в вас страха?  Он кажется удивленным: «И это вся жизнь? Меня следовало бы предупредить!» Слишком поздно, дорогой друг, слишком поздно. Итак, спите. Спокойно получайте свой маленький задаточек у смерти. Но не храпите, а то я начну свистеть. Я любдю покойников благопристойных.(Смотрит на них.) Вам не очень скучно вдвоем? ( Взглядывает на дверь освещенной кухни, где видны мелькающие фигуры). Посмотрите га этих муравьев – они убирают, бегают там в кухне, воображая, что ухватили истину, как ручку от кастрюли, и ни в чем не сомневаются. Они обе ненавидят нас, они знают, что с завтрашнего дня наша грязь снова возьмет верх; из-за этой уборки они могут опоздать на поезд, но все резоны ни к чему, они не вынесут, если кто-нибудь скажет, что они оставили нашу кухню неприбранной… Для них это вопрос чести, не правда ли? А для тебя что, Жанетта?

Молчание. Ему никто не отвечает. Люсьен подходит к столу, наливает стакан вина).

ЛЮСЬЕН. Обожаю хозяек! Они - символ бренности. Как забавно смотреть со стороны, как все эти несчастные неутомимо трут день за днем, год за годом все тот же уголок своего жилища, и каждый вечер их побеждает все та же пыль… И хозяйка изнашивается, высыхает, покрывается морщинами, скрючивается, разваливается и шлепается, наконец, бездыханной в один прекрасный вечер после очередной и последней уборки… И тут же на этот жалкий уголок декорации, - он-то, не будь дурак, остался неподвижным, зная, что за него время – на другой же день ложится новый слой плотной пыли…(Он потягивается, зевает, снова пьет). Но и то правда – если бы они этого не делали, что бы им, бедным, оставалось? Любовь? (встает) Не могут же все заниматься любовью, это было бы несерьезно. Не правда ли, дорогой деверь?

        Слышно, как он злобно посмеивается в темноте, но его уже не видно. Он высвистывает «вызов сержанта» и уходит в сад.

         ФРЕДЕРИК (неожиданно глухо). Вы тоже думаете, что любовь – это несерьезно? Но разве это не ежедневная борьба?

         ЖАНЕТТА (улыбаясь, немного устало). Да, это каждодневная битва, но не всегда такая тяжелая, как сегодня, и поэтому…Я не смогу больше.

        ФРЕДЕРИК(так же).  Да, день выдался трудный. (После паузы) Ночь тоже будет трудной. А после надо будет проснуться.

ЖАНЕТТА. Я скверная девка, я не встану со своей неубранной постели. Натяну одеяло до глаз…Отец немного потопчется под дверью, окликая меня, а после сам разогреет себе остывший кофе. Позже, в полдень, он опять будет звать меня, потому что не найдет консервный нож. Но я притворюсь мертвой до ночи.

         ФРЕДЕРИК. Будет убит первый день, а ведь настанут еще и другие. (Кричит неожиданно.) Я не смогу! (Жанетта смотрит на него, он продолжает.) Я согласен бороться, но не против того, что кричит во мне. Я согласен бороться, но не против этой радости. (Смотрит на нее, снова кричит.) Ах, как вы далеко там, по другую сторону стола! Как вы были далеки весь день!

ЖАНЕТТА. Так нужно. Что было бы, если бы вы только прикоснулись ко мне?

ФРЕДЕРИК. Мы боролись весь день, не дотрагиваясь, не смея даже взглянуть друг га друга. Мы катались по земле, мы задыхались, мы душили друг друга  в объятиях без единого движения, без единого крика в то время, как другие болтали с нами… О! Как вы далеки… И все же вы никогда не будете так близко.

ЖАНЕТТА. Никогда больше.

ФРЕДЕРИК. Никогда больше, даже мысленно… Не надо, но правда ли, если мы хотим это преодолеть? не надо, хотя бы даже только раз, представлять себя в объятиях друг друга…

 ЖАНЕТТА (с закрытыми глазами, не двигаясь.) Не надо завтра. Но сегодня вечером я в ваших объятиях!

Молчание. Фредерик тоже закрывает глаза, вздыхает.

ФРЕДЕРИК. Я не могу больше бороться с собой… О! Не двигайтесь. сразу стало так хорошо, что в этом не может быть ничего дурного.

Жанетта не открывает глаз. Они продолжают говорить издалека, не делая ни одного движения.

ЖАНЕТТА. Да, так хорошо.

Снова молчание.

ФРЕДЕРИК. (выдыхает.) Значит, возможно. Мне кажется, я пью, наконец, воду. Как я жаждал!

ЖАНЕТТА. Я тоже.

Молчание. Наконец,  Жанетта говорит глухо.

ЖАНЕТТА. Может быть, следует позвать их сейчас. Разбудить отца, или уйти к Люсьену, но чтобы с нами был кто-нибудь еще.

ФРЕДЕРИК(неожиданно вскрикивает) . Подождите! Мне слишком больно. Я никогда не думал, что это так мучительно. (Он открывает глаза, делает шаг к ней, спрашивает.) Кто этот человек?

ЖАНЕТТА. Какой человек?

ФРЕДЕРИК. Ваш любовник.

ЖАНЕТТА (отодвигаясь немного в темноту.) Какой любовник? У меня нет любовника.

ФРЕДЕРИК. Вы же сами мне только что сказали. Кто этот человек, к которому вы ходите каждый вечер?

ЖАНЕТТА (кричит). Кто вам сказал, что я хожу к нему каждый вечер? Вы слушаете, что вам наговорят другие?

ФРЕДЕРИК. Вы сами мне сказали.

ЖАНЕТТА. Я лгала! Это неправда. Вы что, меня за ноги держали? Нет, у меня никакого любовника.

ФРЕДЕРИК. Тогда зачем было говорить? Я всему верю.

ЖАНЕТТА. Чтобы вы меня слушали. Вы ведь только и думали, как бы убежать. Изо всех сил старались не влюбиться в меня.

ФРЕДЕРИК. И все мои силы говорили мне «нет». Все мои силы переходили к противнику одна за другой. Они стали чужими  в этот вечер. Я их не узнаю. И ни одна не поможет мне в этом мраке… Что было в телеграмме?

ЖАНЕТТА. В какой телеграмме?

ФРЕДЕРИК. Той, которую вы только что разорвали.

ЖАНЕТТА . Вы меня пугаете. Вы точно судья. Вы все помните: что я получила телеграмму, что я ее разорвала.

ФРЕДЕРИК. Да. Раньше я все забывал: названия улиц, номера, оскорбления, лица. Юлия смеялась надо мной за это. Теперь я ничего не забываю. Все на месте с этикеткой и знаком вопроса. Какая это мучительная бухгалтерия – жизнь. Что было в этой телеграмме, отвечайте!

ЖАНЕТТА. Как же вы хотите, чтобы я вам ответила? Вы видели, я порвала ее, не читая.

ФРЕДЕРИК. Соберите обрывки с пола и прочтите.

ЖАНЕТТА. Я не знаю, где они.

ФРЕДЕРИК. Я знаю. У вас под ногами.

ЖАНЕТТА. Я все равно не смогу прочесть – темно.

ФРЕДЕРИК. Я зажгу сет.

ЖАНЕТТА (неожиданно вскрикивает). О нет, прошу вас, не зажигайте! Не заставляйте меня читать. Не заставляйте смотреть вам в лицо. Лучше поверьте мне. В темноте так легко поверить.

ФРЕДЕРИК. Но я только этого и хочу – верить вам! Верить, как дитя, как дикарь. Во мне все кричит , что я хочу верить. Разве вы не слышите этого крика? Но не могу. Вы все время лжете.

ЖАНЕТТА. Да, я лгу всегда, но все-таки вы должны мне верить. Это не настоящая ложь. Немного удачи, и все могло бы быть правдой. Все будет правдой, если вы только захотите. О, прошу вас! Ваша роль настолько проста! Вам стоит только захотеть.

ФРЕДЕРИК. Я хочу, я хочу изо всех сил, но не могу, как во сне. Кто послал эту телеграмму?

ЖАНЕТТА. Видите, вы беспрерывно спрашиваете, вот мне и приходится врать, чтобы выиграть немного времени.

ФРЕДЕРИК. Для чего вы хотите выиграть время?

ЖАНЕТТА. Все еще так хрупко. Еще  слишком рано объясняться. Завтра мы узнаем друг друга… Ззавтра мы, может быть, будем сильнее слов. О! Если бы вы подождали, если бы только  немножко подождали! Я так бедна сегодня перед вами, у меня так мало всего. Просто нищенка! Дайте мне два су, два су молчания.

ФРЕДЕРИК. Не могу.

 ЖАНЕТТА. или  задавайте мне другие вопросы. Спросите, почему я дрожу, говоря с вами, почему, обнимая вас, плачу, почему путаюсь в словах, я, такая уверенная в себе, привыкшая потешаться над другими.

ФРЕДЕРИК. Не могу. Я хочу знать, кто эти другие, я хочу знать все то, что может причинить мне боль.

ЖАНЕТТА (неожиданно кричит с жестом отчаяния).  Тода тем хуже, вы сами этого захотели! Берите меня, какая я есть, со всем моим позором, или отвергните! Теперь вы понесете свою долю, я больше не могу одна, поделимся. Все было правдой. Да, у меня есть любовник, это он мне писал, по всей вероятности, умоляя не покидать его; были и другие до него, без любви; я  не знала, что нужно ждать, что есть где-то на земле человек, которого я еще не знаю и которого обкрадываю…  Вот. Теперь вам все известно, и я не знаю, как мне соврать, чтобы защититься. (молчание) Вы ничего больше не говорите. Вы стоите возле меня, я слышу в темноте ваше дыхание и чувствую, что Юлия – словно светлый луч в вашем сердце. Вы никогда не сможете любить меня, лгунью, так, как ее, не правда ли? (неожиданно добавляет совсем тихо) И все –таки, несмотря на мой позор и все эти истории и мою озлобленность, я перед вами в эту минуту как юная девушка, - другие никогда не узнают, - без букета, без  белой фаты, без невинности и  детей, несущих шлейф – я черная невеста. (Добавляет еще тише) И только для вас, если вы пожелаете это представить.

Фредерик неожиданно обнимает ее и целует. Она вырывается, вскрикнув, как раненый зверек, и убегает. Он остается один, неподвижный, в темной комнате. Входит мать и зажигает висячую лампу, разливающую колеблющийся грустный свет.

МАТЬ. Здесь ничего не видно. Что ты делаешь в темноте? (Убирает посуду в буфет.) Ну вот. Их кухня никогда еще не была такой чистой. Бедная Юлия! У нее даже слезы были на глазах… Я ее понимаю. Она так мало на них похожа. Ах! Я осталась сегодня утром только из-за нее. Слава Богу, все кончено!  Мы выполнили свой долг,  все трое мы уедем сейчас отсюда и встретимся с ними опять нескоро. Ты что такой бледный? Устал?

ФРЕДЕРИК. Нет, мама.

МАТЬ. Это от освещения. (Смотрит на отца.) Спит, старый разбойник. Он еще лучший из них троих. Ты видел ту? Экая наглость – свалить всю работу на нас с Юлией! Постараемся, чтобы она не появлялась на вашей свадьбе. Юлия со мной согласна. Никогда твои дяди не поймут, как я позволила тебе жениться на сестре такой девки. Бедная Юлия! Она и так достаточно настрадалась из-за нее. Теперь хватит! (Возвращается на кухню. Громко говорит Юлии, видной в глубине.) Все остальное надо бросить, милая, если мы не хотим опоздать к поезду.

Неожиданно открывается дверь,  появляется Жанетта. Теперь она говорит тихо, как заговорщики.

ЖАНЕТТА. Что мы будем делать?

ФРЕДЕРИК. Надо сказать ей.

ЖАНЕТТА. Теперь я богаче, и мне стыдно. Позовите ее вы.

ФРЕДЕРИК (зовет очень тихо.) Юлия!

ЖАНЕТТА. Громче! Она не услышит… (Вскрикивает.) Погодите! То, что мы делаем - ужасно.

ФРЕДЕРИК. Да.

ЖАНЕТТА. Никто никогда не сможет понять, никто никогда нас не оправдает, верно?

ФРЕДЕРИК. Нет, никто.

ЖАНЕТТА. Мы как двое убийц, которые не смеют взглянуть друг другу в лицо. Но это необходимо. Будет еще ужаснее ничего не сказать.

ФРЕДЕРИК. Да, завтра будет поздно. (Зовет снова, но все еще слишком тихо.) Юлия!

ЖАНЕТТА (подходит к нему, обнимает.) Погодите! Она вас потеряет так внезапно. Вдруг перестанет себя чувствовать в ваших объятиях. Я хочу представить, как это бывает, когда обнимаешь пустоту.

ФРЕДЕРИК. Как было только что.

ЖАНЕТТА (кричит, не переводя дыхания). Я уже не помню! Ах, как хорошо вдвоем! Когда это было? Как это могло быть, что мы еще вчера не знали друг друга?

ФРЕДЕРИК. Я больше ничего не знаю. Надо позвать ее.

ЖАНЕТТА. Погодите! (Снова кричит).  Ах, если бы вы никогда ее не знали! Если бы встретили меня первую! Я прикасаюсь к вам, это наяву, это не кажется! Прости, Юлия, за то, что нам так хорошо!

ФРЕДЕРИК (смотрит в пространство). Не надо у нее просить прощения. Не надо ничего объяснять. Надо сказать так, как наносят удар ножом. быстро прикончить и убежать.

ЖАНЕТТА. Вы все еще любите ее?

ФРЕДЕРИК. Да! (зовет на этот раз громче.) Юлия!

ЮЛИЯ (появляется в дверях кухни с полотенцем в руках.) Ты меня звал?

ФРЕДЕРИК (не так громко.) Да, Юлия.

(Фредерик и Жанетта отошли друг от друга. Юлия входит, смотрит на них.)

ЮЛИЯ. Ну, что?

ФРЕДЕРИК (начинает.) Вот что, Юлия. Это будет трудно сказать, и ты, наверное, не сможешь понять. Дело в том, что я не женюсь на тебе, Юлия.

ЮЛИЯ (сначала не двигается, потом кладет полотенце на стул. Смотрит на Жанетту, спрашивает). Что она тебе сказала?

ФРЕДЕРИК. Она ничего мне не сказала. Ты не знаешь. Ты никогда не сможешь узнать и понять этого. Но мы не виноваты. Мы оба боролись  с самого утра.

ЮЛИЯ. Вы боролись? Кто это «вы»?

ФРЕДЕРИК. Мы оба. Ты уезжай с мамой, Юлия, а я останусь…

ЮЛИЯ. Где ты останешься?

ФРЕДЕРИК. Если ты думаешь, что лучше остаться тебе, уедем мы.

ЮЛИЯ. Но кто это «мы»? (Ей не отвечают, она говорит тише.) Когда ты говоришь «мы», это уже не мы с тобой? С кем же ты собираешься уехать? Вы хотите меня испугать, не правда ли? И теперь посмеетесь надо мной. Или, может быть, вы хотите, чтобы я засмеялась первая? (Пробует неестественно засмеяться, но останавливается под их взглядами.)

ЖАНЕТТА (мягко). Я делаю тебе больно, Юлия. Мы ненавидели друг друга с детства.  Но сегодня я бы хотела быть твоей смиренной служанкой, Юлия.

ЮЛИЯ. Оставь эту патоку. Мне страшно!

ЖАНЕТТА. Мы всегда дрались из-за игрушек, тряпок. Но сегодня я хотела бы отдать тебе все, что у меня есть. Но у меня ничего нет, только рваные платья да он, а его я не могу тебе отдать. Я бы хотела обезобразить себя, чтобы тебе было не так обидно – испортить лицо, обрезать волосы. Но из-за него я тоже не хочу быть некрасивой…

ЮЛИЯ. Так ты воображаешь, что он сможет тебя полюбить? Тебя, олицетворение всего самого для него ненавистного?

ЖАНЕТТА (смиренно.) Да, Юлия!

ЮЛИЯ. Ты – хаос, ты – ложь, ты – лень!

ЖАНЕТТА. Да, Юлия.

ЮЛИЯ. Он так чист, так взыскателен, он – воплощенная честность! И ему любить тебя? Смеешься? Ты рассказала ему о своих любовниках?

ЖАНЕТТА. Да, рассказала…

ЮЛИЯ. А о последнем, который тебе платит, ты рассказала? Я уверена. что нет.

ЖАНЕТТА (неожиданно преобразившись, кричит). Спасибо, Юлия!

ЮЛИЯ. За что?

ЖАНЕТТА. Ты наконец стала злой!

ЮЛИЯ.  Значит,  вы надеялись, что я даже не буду защищаться? Как она тебя подцепила? Она приласкалась к тебе, как к другим? Она подставила тебе свои губы в уголке, или, может быть, в дюнах кое-что другое?

ФРЕДЕРИК (кричит.) Мы никогда не были наедине, мы даже не разговаривали!

ЮЛИЯ. О, ей не нужно слишком много времени или длинных разговоров. Спроси ее, что она раньше делала с молодыми рыбаками возле лодок. В рыбной вони, на сетях…

ЖАНЕТТА. Спасибо, Юлия, спасибо!

ЮЛИЯ. Оставь свои благодарности при себе, воровка!

ЖАНЕТТА. теперь, когда ты нападаешь,  мне больше не стыдно. Спасибо, Юлия!

ФРЕДЕРИК (хочет ее остановить.) Замолчите! Оставьте ее!

ЖАНЕТТА. Ты могла плакать, неожиданно утопиться, и он, возможно, пожалел бы тебя; но ты принялась отбиваться, как женщина, которую хотят обокрасть!

ЮЛИЯ. Воровка! Да, воровка!

ФРЕДЕРИК. Замолчите обе!

ЮЛИЯ. Замолчать? И мне замолчать? Она тебя отнимает, а я должна молчать?

ЖАНЕТТА. Какая ты неловкая, Юлия! Ты вся одеревенела… Ты озабочена только своей ненавистью. Ты думаешь только об ущербе, который тебе наносят. Скорее плачь, плачь же, растрогай его!

ЮЛИЯ. Такого удовольствия я тебе не доставлю, не рассчитывай!

ЖАНЕТТА. Плачь! Он ждет только этого, чтобы вернуться. Он тебя еще любит, ты же видишь. Взгляни на него по крайней мере!

ЮЛИЯ. Нет!

ЖАНЕТТА. Я, я кричу! Я растрепана, некрасива!  Я ему не нравлюсь в эту минуту. Он уже сожалеет о тебе. Плачь, плачь скорее, Юлия!

ЮЛИЯ. Нет! У меня хватит времени для слез. Плакать я буду, когда останусь одна.

ЖАНЕТТА. Вырви мне глаза! Царапай меня, бей, и я не буду защищаться! Но сделай что-нибудь безобразное ты тоже, чтобы мне не оставаться в одиночестве! Он думает только о тебе. Он слушает в эту минуту только тебя. Сделай что-нибудь  гадкое, сделай что-нибудь гадкое, а то я убью тебя, плюну в лицо!

Бросается на Юлию. Фредерик грубо оттаскивает ее от Юлии, отшвыривает в сторону.

ФЕДЕРИК. Теперь оставьте ее. Я так хочу!

ЖАНЕТТА. (кричит издалека, торжествующе.) Он ударил меня! Ты видишь, он меня ударил! Это я его жена! он меня побил, как жену!

ФРЕДЕРИК (Юлии, мягко.) Уйди, Юлия. Ты стоишь большего, чем она, я уверен. И она, может быть, делала все, что ты говоришь, но сказала правду: она теперь моя жена.

ЮЛИЯ (отворачивается и неожиданно убегает на кухню, крича.) На помощь, мама, на помощь!

ЖАНЕТТА (с закрытыми глазами говорит неожиданно низким голосом). Как вы должны ненавидеть меня в эту минуту!

ФРЕДЕРИК (сурово, не глядя на нее.) Пойдите в свою комнату. Возьмите свои вещи и ждите меня на улице.

Жанетта уходит. Неожиданно появляется Люсьен.

ЛЮСЬЕН. Вы же не сделаете этого?

ФРЕДЕРИК. Сделаю. Немедленно.

ЛЮСЬЕН. Не надо. Это всегда кончается неудачей.

ФРЕДЕРИК. Почему?

ЛЮСЬЕН. Потому что это слишком хорошо. А все, что хорошо, запретно, разве вы этого не знали? (Наливает себе стакан красного вина.) Вот, смотрите, это стакан вина – ничего особенного, но оно немного согревает, пока его пьешь… И что же? Запрещено! Надо пользоваться минутой, пока он не видит. (Залпом выпивает стакан.) Оп-ля! Он еще не заметил этого трюка. Он не любит этого.

ФРЕДЕРИК. Кто?

ЛЮСЬЕН (показывает пальцем на небо.)Тот, наверху. Каждый счастливый человек приводит его в ярость. Он не любит этого.

ФРЕДЕРИК. Вы пьяны.

ЛЮСЬЕН, К несчастью, еще нет. Я бываю пьян значительно позднее, ночью. Скажите, вы не сделаете этого?  Верный проигрыш.

ФРЕДЕРИК. Увидим.

ЛЮСЬЕН.  Я-то вижу. Я вижу вас обоих через неделю, через месяц, через год. Прокручивается целый фильмик. Кошмарный фильмик! Фильм – «ужас». Еще есть время. Ступайте на кухню за Юлией и мамашей. Скажите им, что вам все приснилось!

ФРЕДЕРИК. Но мне не приснилось!

ЛЮСЬЕН. Посмотрите на меня, старина. Я не сентиментален. Не делайте этого! Хотя бы ради Юлии!

ФРЕДЕРИК. Я больше не могу думать о Юлии.

ЛЮСЬЕН. Любовь – ничто. Нелепость, выдумка, ветер. А она, право же, умрет. Не делайте этого! Это не стоит той боли, которую вы ей причините, это не стоит страданий и, в особенности, того горя, которое причините другим. Любовь – ничто. Она не стоит даже детских слез. Не делайте этого!

ФРЕДЕРИК. Я сам себе все это говорил. Слишком поздно.

ЛЮСЬЕН. Вы не могли сказать себе всего, вы ничего не знаете. А я знаю. Я-то знаю все! Уж я-то образованный! Она мне достаточно дорого обошлась, моя ученость! И я продолжаю расплачиваться. Я должен был бы записать в свой чековой книжке: «Действительно к оплате всю жизнь»… Только теперь я могу говорить о любви. У меня есть патент на любовь! Я ношу звание – доктор-рогоносец! Я – авторитет! Не делайте этого, старина! Проигрыш обеспечен.

ФРЕДЕРИК. Почему?

ЛЮСЬЕН. Потому! Потому что это  женщина. Потому что каждый из нас в жизни одинок. Потому что в один прекрасный вечер – через месяц, через год, через десять лет, когда вы будете уверены, что держите в объятиях верного дружка, вы обнаружите. что вы такой же, как и все. Что вы обнимаете только женщину, а значит, вы обнимаете пустоту.

ФРЕДЕРИК. На сегодня довольно. Замолчите и вы.

ЛЮСЬЕН. Женитесь на Юлии. Обзаведитесь детьми, Сделайтесь человеком. Человеком с ремеслом, человеком с деньгами, позднее –  человеком с подружками, настоящим человеком, никто вас не осудит. Не мудрствуйте! Так просто быть счастливым! Существуют формулы, и люди потратили века, чтобы провести их в жизнь. Передергивайте, старина, мухлюйте  со всеми, с собой особенно. Это единственный способ, чтобы тот,  наверху, оставил вас в покое. У него слабость к обманщикам, или он близорук, или  спит. (Указывает на отца.) Спит, как этот, с открытым ртом, и, если не очень шуметь, он оставит вас в покое. Только нос у него страшно чувствителен, и достаточно запаха, одного только запаха любви, как он ее почует. А он этого не любит, он совсем не любит  любовь. Тогда он просыпается и принимается за вас. И приходится прыгать, как в полку на учениях. Полуповорот! Ты со мной не хитри, ловкач! Упрямцев мы не любим! И не таких обламывали! Будешь рогоносцем! Как? Как? Бунтовать? Сдохнете! Это вас научит! Смерть! Смерть! Смерть! Смерть! Вы читали страничку из воинской  книжки, где ее обещают под всеми соусами, эту самую смерть, молодым рекрутам? Вот это и есть любовь!

ЖАНЕТТА (появляется в пальто, берете, с небольшим свертком). Ну, вот…Я готова.

ФРЕДЕРИК. Идемте.

Берет ее под руку, они выходят в ночь. Люсьен не двигается. Он выливает остатки вина в стакан, поднимает его к небу, спрашивает.

ЛЮСЬЕН. За их здоровье! Ты позволишь?

ОТЕЦ (разбуженный тишиной, не хочет, чтобы догадались, что он спал.). Итак, дети, на чем мы остановились? Скоро ли конец?

ЛЮСЬЕН (смотрит на небо с улыбкой). Скоро, папа. Конец уже начинается.

 

ТРЕТИЙ  АКТ

 

Пустая сторожка в лесу. В комнате ничего нет, кроме опрокинутого дивана. Окно с выбитыми стеклами прикрыто  темной занавеской, которая время от времени вздувается от порывов ветра. В комнате темно. Слышен шум непогоды. Входят Жанетта с Фредериком, промокшие под  дождем.

ЖАНЕТТА. Войдем сюда. (Они входят, закрывают дверь. Наступает неожиданная тишина) Эта сторожка в лесу давно заброшена. Когда меня застигает дождь, я иногда прячусь здесь. (Молчание. Они стоят посреди комнаты в темноте. Шепчет.) Нам лучше дождаться утра здесь, чем на вокзале.    

    Молчание. Порыв ветра треплет занавеску.

ФРЕДЕРИК. (шепотом). Какая буря!

ЖАНЕТТА. Да. В окне нет ни одного стекла. (Снова молчание. Она добавляет). Если у вас есть спички, я зажгу лампу. ( Он передает ей спички. Она зажигает лампу). Хозяин сторожки весьма учтив. Зная, что я иногда захожу сюда, он оставил здесь эту лампу.

ФРЕДЕРИК. Вы с ним знакомы?

ЖАНЕТТА, Немного. (Она прижимает доской занавеску, надутую ветром.) Раз уж мы зажгли свет, лучше задернуть занавеску, свет виден далеко в лесу. (Он оглядывается. Жанетта идет к дивану и поднимает его.) Есть  только старый сломанный диван, но на нем все-таки можно сидеть.

ФРЕДЕРИК (увидев лестницу, спрашивает). А что там наверху? 

ЖАНЕТТА (чуть помедлив). Наверху что-то вроде чердака. На полу старая подстилка, старые портьеры, изъеденные молью, которые я повесила на стену, и старый сундук вместо стола. Это мое убежище. Я сплю там всегда летом. Я вам после покажу. (Молчание. Они стоят друг против друга, не смея пошевельнуться. она шепчет.)  Ну, вот…

ФРЕДЕРИК. Ну, вот…

(Молчание. Они не двигаются, не в силах преодолеть смущение. Доносится шум бури, вой и свист ветра).

ЖАНЕТТА (повторяет). Все-таки лучше дождаться утра здесь,  чем на вокзале.

ФРЕДЕРИК. Вы дрожите?

ЖАНЕТТА. Да.

ФРЕДЕРИК, Вы насквозь промокли. Вам холодно?

ЖАНЕТТА. Мой плащ промок, но мне не холодно.  Вашу куртку надо высушить, снимите ее. Сейчас я найду что-нибудь для вас наверху.

Она легко взбегает по лестнице. Слышно, как она ходит наверху. Фредерик снимает куртку. Жанетта спускается с одеялом, набрасывает его на плечи Фредерика.

ЖАНЕТТА. Вот! А вам идет. Вы теперь похожи на гордого вождя краснокожих. (Фредерик хочет ее обнять, она увертывается, шепча.) Я боюсь.

ФРЕДЕРИК (тихо.) Я тоже.(небольшая пауза)

ЖАНЕТТА (улыбается). Это, наверное, я вас пугаю моими мокрыми волосами. Я сейчас похожа на чучело.

ФРЕДЕРИК. Нет.

ЖАНЕТТА. А говорят, что, когда мои волосы намокнут под дождем, я смахиваю на сумасшедшую.

ФРЕДЕРИК. Кто так говорит?

ЖАНЕТТА. Другие…( замявшись) люди...

ФРЕДЕРИК. Вы похожи на лесную деву.
         ЖАНЕТТА. Я хотела бы быть настоящей лесной девой. Забиралась бы с нечесанными волосами на самые высокие деревья, и пугала бы людей криком и хохотом… Но на самом деле их не существовало, правда?

ФРЕДЕРИК. Не знаю.

ЖАНЕТТА (подняв на него глаза, неожиданно серьезно). Вы, наверное, любите девушек с аккуратной прической. Таких, которые долго причесываются по утрам у себя в комнате.

Проводит растопыренными пальцами по волосам, и вдруг бежит к свертку и начинает лихорадочно копаться в нем. Поднимает голову, разочарованная.

Нет, я не взяла с собой гребенки. Завтра куплю щетку. (Неожиданно кричит.) И я буду хорошо причесана, причесана так, как я терпеть не могу, но вы любите, причесана, как Юлия!

Несколько минут они стоят друг против друга, смущенные; наконец, она опускает глаза и говорит покорно.

ЖАНЕТТА. Простите  меня, но мне так бы хотелось быть красивой. Мне бы так хотелось вам нравиться!.. (Снова пауза, затем она восклицает). Подождите! Я не взяла гребенки, но все-таки кое-что захватила в этой коробке.  (Берет небрежно завязанную картонку, которая была с ней, когда они вошли, и быстро поднимается наверх. Кричит сверху). Только не подсматривайте! Если вы сделаете хоть одно движение, я спущусь обратно, и вы ничего не увидите! Я буду одеваться долго, потому что здесь темно.

ФРЕДЕРИК. Хотите лампу?

ЖАНЕТТА. Спасибо, не надо. Не двигайтесь... Скучно ждать?

ФРЕДЕРИК. Нет.

ЖАНЕТТА. Вы будете вознаграждены…

(Её больше не слышно. Затем она неожиданно появляется в фантастическом свете лампы-молнии наверху лестницы. На ней необыкновенно изящное белое платье и впопыхах оставленные на ногах грубые мальчиковые ботинки. Она стоит неподвижно перед онемевшим Фредериком, и мгновение спустя неожиданно восклицает). Вот!  Теперь я умираю от смущения, и сейчас же его сниму!

ФРЕДЕРИК (глухо) Нет. (Она останавливается). Вы принесли это платье в вашем маленьком свертке?

ЖАНЕТТА. Нет, не в маленьком свертке. В этой большой коробке, которая задевала за все деревья в лесу. Это моя единственная драгоценность.

ФРЕДЕРИК. Но ведь это подвенечное платье…

ЖАНЕТТА. Нет. Правда, оно белое, но это просто бальное платье… Настоящее бальное платье, как в каталогах… (немного смущенно). Но оно не новое, знаете… Я взяла его у перекупщика. У меня были деньги, потому что я продавала яйца диких уток. Я нахожу их в тростниках. Здесь это большая редкость. Люди подкладывают их к своим домашним уткам, и так выводится другая порода, лучшая. (У нее ощущение, что он все-таки не верит ей, и она торопится добавить). Я продавала яйца весь сезон, и собрала достаточно денег. Ведь не мог же он отдать мне платье просто так. Тем более, что теперь, когда я его почистила, оно выглядит как новое… (ее голос замирает. Он смотрит на нее, ничего не говоря. Она шепчет, поднимаясь).  Я сниму его…

ФРЕДЕРИК (глухо). Нет, останьтесь в нем…

(Она молча спускается к нему, не отводя от него глаз. В тот момент, когда она останавливается против него, он, чуть помедлив, обнимает её).

Мне все равно – новое оно или старое, или это чей-нибудь подарок.

ЖАНЕТТА. Почему вы мне никогда не верите? Я уверена, что Юлии вы верите, когда она вам говорит что-нибудь.

ФРЕДЕРИК. Да, я ей верю.

ЖАНЕТТА. А мне?

ФРЕДЕРИК. Нет.

ЖАНЕТТА  (отстраняясь от него). Тогда идите к ней, я тоже хочу, чтобы мне верили! (Возвращается в его объятия). Нет. Не двигайтесь. Я скажу вам. Садитесь. (Усаживает его на диван и садится у его ног). Я, конечно, купила его не только на утиные яйца. Их пришлось бы собрать слишком много. Но относительно части денег это все-таки правда. Об остальных я не хотела вам говорить, потому что боялась, что вам это будет неприятно…  Отец давно заложил в ломбарде столовое серебро. Раньше он всегда возобновлял заклад, а тут срок прошел, и оно могло пропасть. Я взяла квитанции и выкупила часть серебра – именно за деньги от продажи утиных яиц.  А потом продала серебро, чтобы купить себе это платье. У отца никогда не хватило бы денег, чтобы его выкупить, оно все равно бы пропало, его серебро. Впрочем, у меня ещё кое-что осталось, и я купила ему коробку сигар. Небольшую, потому, что платье дорого стоило. (Пауза. Она добавляет). Теперь, раз вы знаете, как я добыла деньги, я могу сказать про платье. Я купила его в крупном парижском магазине. Выбрала по каталогу, и они выслали мне его по почте. Вот… (Снова пауза. Она спрашивает). Вам грустно?

ФРЕДЕРИК. Нет.

ЖАНЕТТА. Теперь вы мне верите?

ФРЕДЕРИК. Да.

ЖАНЕТТА (вздохнув, кладет голову на колени). Так просто говорить правду, но почему-то это никогда не приходит в голову.

ФРЕДЕРИК. Помните об этом, пожалуйста, чтобы не делать мне слишком больно.

ЖАНЕТТА. Вам больно? Ведь вы только что сказали, что вам безразлично, откуда взялось это платье.

ФРЕДЕРИК. Это была неправда.

ЖАНЕТТА. И хорошо, я рада. Чудесно… Но если вы только хотите меня, а все остальное вам безразлично, я буду очень несчастна. Надо верить и не требовать от меня слишком многого.

ФРЕДЕРИК. Я всеми силами хочу верить вам, и каждое утро ожидать от вас правды, как ждут хлеба насущного.

ЖАНЕТТА. Вот как! Каждое утро, проснувшись, я стану отдавать вам правду. Как это будет прекрасно  - дарить вам все, что есть во мне. Словно передаешь тяжелый багаж, чтоб вы помогали мне нести его. И тогда я стану легкой… И вечером тоже я буду отдавать вам целый сверток правды, перед тем, как заснуть. Конечно, вечером она будет уже не такая ясная, а более запутанная.

ФРЕДЕРИК. Почему?

ЖАНЕТТА (вздыхает). Потому, что день так долго тянется! Потому, что я вас так люблю и так боюсь вас огорчить!

ФРЕДЕРИК. Какие же еще могут быть огорчения, кроме лжи?

ЖАНЕТТА. О! Есть и другие огорчения! Лжи боишься, но она проходит, как тучка, не оставляя следа… Не думайте, что я их всех помню. Если бы я их помнила, если бы они налипли на мне, как мухи, тогда это было бы ужасно. Но тучка прошла, и вот я опять чиста. Это так, как если бы я говорила с другом, и спокойно могла ни в чем не признаваться – да, невинна, а что? Понимаете?

ФРЕДЕРИК (вздыхает). Пробую.

ЖАНЕТТА. Шажок вправо – хорошо, шажок влево – плохо. Когда я была маленькая, я всегда спрашивала себя, какая рука правильная. (Молчание. Неожиданно спрашивает). Вы мечтали не о такой женщине, как я, не правда ли?

ФРЕДЕРИК. Да, не совсем.

ЖАНЕТТА. И все-таки это именно я здесь сегодня вечером положила голову вам на колени.

ФРЕДЕРИК. Да, вы.

ЖАНЕТТА. Это, наверное, называется фатальностью?

ФРЕДЕРИК. Наверное, да.

ЖАНЕТТА (со вздохом радости.) Как хорошо!  Фатальность…  Неизбежность…

ФРЕДЕРИК. (после молчания, жестко). Да, это хорошо. Юлия плачет в своей пустой комнате, все рухнуло, надеяться не на что, но все равно хорошо. И то, что сломалось во мне, и всегда теперь будет болеть, тоже хорошо. Все хорошо.

ЖАНЕТТА. И то, что я такая, какая есть?

ФРЕДЕРИК. Это тоже хорошо. Проще простого понять, что мы не созданы друг для друга, такие мы разные. И мне нужно было полюбить сперва Юлию, чтобы через нее встретить вас, её полную противоположность!

(Молчание).

ЖАНЕТТА. (шепчет). Маленькими мы, наверное, тоже были совсем разными?

ФРЕДЕРИК. Да.

ЖАНЕТТА. Вы в школе были первым?

ФРЕДЕРИК. Да.

ЖАНЕТТА. Я так и вижу вас – такой чистенький, с портфельчиком. А я  была грязная, нечесаная, платье в пятнах, волосы лезли в глаза. Я вечно прогуливала, чтобы пойти подраться с мальчишками.

ФРЕДЕРИК. (улыбается). Представляю себе!

ЖАНЕТТА. У нас была банда «Тузы пик». Говорили, будто мы зимним вечером убили одного мальчишку ударами сабо[1]. Нас можно было испугаться – все в чернильной татуировке и всамделишных шрамах! У нас был фокус – мы жевали красную бумагу, и считали, что это придает силы. Мы называли это «министафия». Представляю себе вас в таком же возрасте с вашим чистым воротничком!

ФРЕДЕРИК. Я, наверное, сделал бы вид, что не замечаю вас. Я бы вас, должно быть, ненавидел. У нас тоже была команда, – «Бесстрашные», с воинскими званиями. Мы решили разделаться с местным хулиганьем.

ЖАНЕТТА. (со смешком). Напрасный труд, примерный мальчик! Чего другого, а этого добра всегда будет достаточно.

ФРЕДЕРИК. Они воровали фрукты у наших родителей, показывали голые задницы прохожим, дергали за косы наших сестер.

ЖАНЕТТА. Ах, хорошенькие девчоночьи косички! Они на то и созданы, чтобы их дергать!

ФРЕДЕРИК. Мы договорились, что с ними надо покончить враз. И назначили битву на 14 июля[2]. На подготовку была неделя. Ах, подлые твари! Они воткнули лезвия ножей в свои палки!

ЖАНЕТТА. У нас тоже была большая драка, именно тогда и сломали руку Жюлю Демаршу. У нас это было вечером на Иоанна Крестителя[3]. До этого мы плясали, как дикари, у костров. Я сделала себе американский кастет с гвоздями и всадила его в зад помощнику мэра. Потому что они позвали на помощь родителей, подлецы, когда увидели, что их дело плохо.

ФРЕДЕРИК. У «Бесстрашных» были только камни и палки. Мы дрались в открытую честным оружием. И управлялись с ним лучше. Как они вопили в темноте, когда мы попадали в кого-нибудь!

ЖАНЕТТА. (Тихо). Один раз вы попали камнем в меня. У меня на колене была дырка с орех. Дайте вашу руку. Вот здесь.

(Молчание. Его рука лежит на её колене, он говорит серьезно).

ФРЕДЕРИК. Простите.

ЖАНЕТТА, Всё это пустяки, сели только вы больше не будете делать мне больно. (Снова молчание. Радостно вздыхает). Как мне хорошо от вашей руки. Я – как лошадка, которая знает, что она больше не споткнется… Как вдруг стало тихо. Разве дождь кончился?

ФРЕДЕРИК. Не знаю.

ЖАНЕТТА. (Еще через некоторое время.) Как будто что-то тихо разрывается во мне. Мне кажется, что я никогда не сделаю вам зла. Как вы думаете, именно это называют нежностью?

ФРЕДЕРИК. Не знаю.

ЖАНЕТТА.  Я тоже не знала. Я только читала в книгах. Мне казалось, что это придет еще нескоро.

ФРЕДЕРИК. Я тоже так думал…

ЖАНЕТТА. Но это не настоящая, не правда ли? Слишком уж скоро! Я имею право желать вас, быть счастливой в ваших объятиях, но не любить так. Как могу я вас любить?  Я даже не знаю вас.

ФРЕДЕРИК. И я вас не знаю, но вот сегодня вы будете моей женой. Женой и преданным другом, все вместе. На всю жизнь, до самой смерти! Такая чужая, непонятная и далекая. Как странно! И как просто!

ЖАНЕТТА. Для наших сомкнутых рук, для моей головы на вашем плече это просто. Но для наших сердец…

ФРЕДЕРИК. Все не так, как я представлял себе. Я думал: она будет серьезной и одетой в черное, как другие девушки нашей округи.  Спокойное лицо с ясными глазами, аккуратно уложенные волосы… Такой верный цыпленочек, бодро, без жалоб несущий свое бремя рядом со мной. Так нет! Ваши глаза, в которые мне страшно погрузиться, растрепанные космы, разбойничий вид, привычка лгать – все то, что я ненавидел – я люблю!

ЖАНЕТТА. А если я больше не буду врать и гладко причешусь?

ФРЕДЕРИК. (продолжая).  Я думал: у нас будет двое детей. Старшего мы назовем Аленом, он вырастет ужасным озорником, а маленькая Мари, которая появится позже, будет нежная, как птичка. И вечером, когда я вернусь домой после работы, мы станем вместе по складам читать книги. Ну и вот, как все просто. Не будет тихих вечеров под лампой, внимательно-доверчивых глаз. Вместо них – пустые комнаты гостиниц, ваша ложь, наши ссоры, наша боль…

ЖАНЕТТА. Почему вы говорите об этом с такой нежностью?

ФРЕДЕРИК. Потому что это хорошо. Не так хорошо, как я мечтал, но хорошо. Хорошо, когда дойдешь до чего-нибудь, хотя бы до предела отчаяния, и можно сказать: «Ах, так вот оно. Значит, я уже пришел».

ЖАНЕТТА. И вы думаете, что мы пришли?

ФРЕДЕРИК. Теперь уже да. Это тянулось неимоверно долго, шли мы странным путем. Но я чувствую ваше тепло рядом со мной, и у этих последних минут перед тем, как мы полностью соединимся друг с другом, привкус помолвки. Именно так!

 

ЖАНЕТТА. Вы уверены, что это помолвка со мной?

ФРЕДЕРИК (улыбаясь). Надо думать.

ЖАНЕТТА (настаивает). И несмотря на то, что вам хотелось другого? И вы принимаете на себя всю ответственность? И если мне будет плохо, то станет плохо и вам, и если ко мне придет горе, то половину, так или иначе, вы берете на себя?

ФРЕДЕРИК. Так или иначе.

ЖАНЕТТА (говорит после минутного молчания). Я понимаю, почему они серьезны.

ФРЕДЕРИК. Кто?

ЖАНЕТТА. Настоящие невесты (Встает). Но чего я не понимаю, как после они… они лгут. Как после шепотом рассказывают друг другу на кухне о своих похождениях. Если бы я однажды поклялась вся в белом, с букетом, в церкви, и сказала тому, кто стоит рядом со мной перед алтарем: «С этой минуты я твоя жена, и добро и зло – все наше общее, все пополам – это было бы, как солдатская присяга перед знаменем, и я бы скорее дала себе отрубить руку, чем нарушила ее! (Поворачивается, кричит). Почему вы все время думаете о Юлии? Почему вы все время говорите о Юлии?

ФРЕДЕРИК. О Юлии? Разве я что-нибудь сказал о ней?

ЖАНЕТТА. Разве вы себя не слышите? Каждый раз, когда вы умолкаете, вы кричите: «Юлия!»… Каждый раз, когда ваши глаза останавливаются на мне, вы смотрите на нее, и я невольно оборачиваюсь. Ведь вы же знаете, что я её противоположность. Взгляните на меня, это я здесь, я, а не другая, со всем, что во мне есть плохого и хорошего, связанного в запутанный узелок. И берите меня, не распутывая…

ФРЕДЕРИК. Замолчите!

ЖАНЕТТА. Что вы делаете вдали от неё, вдали от вашей матери, вдали от конторы, от улиц вашей деревни, вдали от всего, что хорошо и незыблемо в этом мире? Почему вы очутились здесь вместе с лживой, растрепанной, орущей девкой, за которую вам стыдно и которая не принесет вам добра? Вы хотите её, так берите скорее – сегодня вечером она уступит вам, она ваша! А утром, удовлетворив свое желание, бегите скорее к своей Юлии. В вашем сердце она, а не я!

ФРЕДЕРИК (взяв её за руку). Перестаньте. Мы причинили друг другу уже достаточно боли.

ЖАНЕТТА (сопротивляется, вырывает руку). Валяйте, делайте мне больно! Скрутите мне руки, как тогда, когда защищали её! Вы ведь веки-вечные будете пай-мальчиком! И там, в деревне, если бы у неё хватило пороху драться, рискуя своим чистым передничком и аккуратно обернутыми книжечками, она наверняка бы пристроилась к примерным детям из команды «Бесстрашных»!

ФРЕДЕРИК. Сумасшедшая!

ЖАНЕТТА. И уж точно, вы заслонили бы её собой, сели бы я бросала в неё камни – чтобы ей не было больно, чтобы она не получила ни царапинки! Вы ведь заслонили бы её собой, как сегодня, когда я хотела её ударить, да?

ФРЕДЕРИК (глядя прямо ей в лицо, сурово). Думаю, что да.

ЖАНЕТТА (кричит совсем по-детски). А я бы натравила на вас всю свою шпану! Вас бы привязали к дереву, и я  на ваших глазах сделала бы скальп из хорошеньких причесанных кудельков Юлии!... Ах! Почему мы уже не дети? Почему больше нельзя драться? (Неожиданно бросается к Фредерику, прижимается к нему и кричит в тоске). Ах, если бы вы могли взять нож, разрезать мое сердце пополам и увидеть, какое оно внутри чистое и алое!

ФРЕДЕРИК (побежденный, прижимает ее к себе, шепчет). Как оно бьется…

ЖАНЕТТА. Слышите его? Ах, если я еще когда-нибудь солгу, если снова запутаюсь и не смогу распутать паутину, стянувшую меня, сделаю вам больно, буду зла – постарайтесь вспомнить о нем в его темнице. Потому что это говорю я, или мое коварство, или злоба, или гордыня – ведь я женщина во всем, что сделала или могу натворить! А сердце умеет только биться, чтобы заставить понять себя. И оно прыгает и рвется к вам, как собачонка! Оно живет само по себе, понимаете? Даже если я дразню вас, издеваюсь, если вам покажется, что я хочу вам зла – слушайте только его, а не меня!  (Прижимается к Фредерику). А теперь обнимите меня крепко-крепко...

(Идет к окну, отдергивает занавеску, настежь открывает дверь в ночь. В комнату врывается ветер, трепещет пламя лампы).

ФРЕДЕРИК. Что вы делаете?

ЖАНЕТТА. Хочу, чтобы этот свет был виден далеко в лесу.

ФРЕДЕРИК. Зачем?

ЖАНЕТТА. Пусть никто не скажет, что я жертвую меньшим, чем настоящие невесты. Вот мы и соединяемся на радость и на горе, как говорят при венчании. Мы ведь сейчас обвенчаемся, не правда ли?... Это как праздничный заплыв 14 июля – всегда найдутся отставшие. Но ведь тот, кто не в форме, и не должен соваться.

(Стоит в открытой двери восторженная, овеваемая порывами ветра).

ФРЕДЕРИК. Закройте дверь. Лампа погаснет.

ЖАНЕТТА. Мы ее опять зажжем. Мы будем зажигать ее до тех пор, пока человек, который бродит сейчас по лесу, как унылый, одинокий филин, не увидит свет среди ветвей и не придет постучаться сюда. (Фредерик отступает от неё. Она продолжает). Он знает, что потерял меня. Он ищет меня, я уверена. Может быть, ему станет совестно, и он не посмеет войти. Я буду благодарна ему, если он не войдет. Но я должна сделать все для того, чтобы он пришел. Это как Суд Божий. Помните, в школьных учебниках? И виновный, и невинный должны были взять в руки раскаленное железо, и дело решали только удача и мужество… Это стоит больше любого другого суда…

ФРЕДЕРИК. Зачем вы хотите, чтобы я увидел этого человека?

ЖАНЕТТА. Это как операция, Фредерик. И если я не потеряю слишком много крови и не буду слишком обезображена, есть некоторая надежда, что я выживу. (Добавляет серьезно). Только я хочу, чтобы потом вы любили меня, как Юлию…

(Фредерик неожиданно идет к двери, захлопывает ее и поворачивается.)

ФРЕДЕРИК. Может быть, если я увижу этого человека, я вас разлюблю.

ЖАНЕТТА. Я знаю. С раскаленным железом тоже заранее не знаешь, умрешь или нет от ожога. И все-таки надо брать его голой рукой.

ФРЕДЕРИК. Разве того, что мы решились, недостаточно? Разве мало её горя?

ЖАНЕТТА. Нет. Каждый должен оплатить свою долю.

ФРЕДЕРИК. Я вас люблю, и мы, наконец, одни после долгого дня. Давайте не будет дольше ждать! Ночь уходит. Я все принял – преступление, душевные  раны и вас, в ком столько чуждого мне, только бы добраться сюда… Ах, умоляю вас, не требуйте большего (задергивает занавеску), не ищите лишних мучений. Видите, я не прошу ничего больше. Мужчины сражаются и умирают во имя мечты, но приходит минута, когда им необходимо остановиться, обнять своих жен и получить хоть немного счастья.

(Делает к ней шаг, она отступает.)

ЖАНЕТТА. Нет, Фредерик. Я думала, что мы никогда не дойдем до этого леса, так сильно я вас желала, но теперь, если вы до меня дотронетесь, я закричу!

ФРЕДЕРИК. Я вас не узнаю. Кто вы теперь – настороженная, бледная, готовая защищаться!

ЖАНЕТТА. Я их сестра.

ФРЕДЕРИК. Чья сестра?

ЖАНЕТТА. Всех ваших женщин, всех этих тетушек, бабушек, двоюродных сестер, которые стоят на страже добродетели испокон века. И Юлии тоже. Я их теперь не боюсь – я стала такой же, как они. Это нетрудно: стоит только полюбить.

(Дверь неожиданно распахивается, появляется мокрый от дождя Люсьен.)

ЛЮСЬЕН. Простите, я помешал. Мы все сегодня вечером слишком много гуляли под дождем. Неподходящая погода для идиллии. (Закрывает дверь.) Меня послал Азариас. Он не решается войти, он застенчив. Но он неплохой парень, и можно поверить, что он тебя любит. Он велел передать, что ты можешь оставить платье себе.

(Жанетта застывает. Фредерик молча поворачивается к ней. Люсьен открывает коробку, которую держал в руках и добавляет.)

ЛЮСЬЕН. Он посылает тебе фату, ты ее забыла… (Невозмутимо кладет на диван огромную фату из белого тюля).

ЖАНЕТТА (тихо.) Да. Это подвенечное платье.

ФРЕДЕРИК. И его вам подарил он?

ЖАНЕТТА. Да, вчера.

ФРЕДЕРИК. Почему вы взяли с собой это платье?

ЖАНЕТТА (по-детски). Это единственное, что у меня было красивого.

(Они стоят друг против друга безмолвные, неподвижные.)

ЛЮСЬЕН (улыбаясь.) Это выше вашего разумения, молодой человек? Будьте справедливы. Она ушла с вами во имя большой любви и навсегда. Признайтесь, что это подходящая минута, чтобы немного принарядиться. Это чисто мужская логика – интересоваться тем, кто купил это платье… Впрочем, из большой деликатности, заметьте это, фату она оставила. Эту фату из неменьшей деликатности мы решили ей доставить.

ЖАНЕТТА (мягко). Я ненавижу тебя, Люсьен!

ЛЮСЬЕН. Да, я играю скверную роль. Признаюсь, все это не слишком тактично (Смотрит на них, молчаливых, осунувшихся, посмеивается). Бедные овечки! Вы вызываете жалость! Вам хочется правды, только правды, всей правды, но когда она предстает перед вами во всей наготе, вы молчите, и вам хочется плакать. Надо быть таким битым-перебитым, как я, чтобы приветствовать её, эту даму!

ФРЕДЕРИК (неожиданно.) Почему вы мне солгали?

ЖАНЕТТА. Вы увидели, что оно новое. И я поняла, что никогда не смогу вам сказать.

ФРЕДЕРИК (кричит.) Что сказать? Кто вам подарил его  накануне?

ЖАНЕТТА. Да.

ФРЕДЕРИК. Но вы все-таки взяли его с собой?

ЖАНЕТТА. Да.

ФРЕДЕРИК. Я ничего не мог вам дать, кроме бегства и нищеты, и вы знали это. Вы пошли за мной тут же, в чем были. Вы все сломали, все оставили, как и я, и наше преступление было возможно только потому, что мы оба теряли все. Мне хочется разорвать, вывалять в грязи это платье!..

(Делает шаг к ней, она, вскрикнув, отступает, прижимая платье к себе.)

ЖАНЕТТА. Нет!

(Этот крик останавливает Фредерика.)

ЛЮСЬЕН (мягко). Нехорошо портить вещи! Кроме того, девочка любит это платье. Не так, как вас, наверное, но все же очень. Если вы потребуете выбирать между вами, она его снимет. Но мы месяцами плакали над каталогами, мы так долго мечтали об этом платье в нашем убогом рванье. Подумайте, может быть, она и замуж-то соглашалась выйти за Азариаса только из-за этого?

ФРЕДЕРИК (кричит.) Неправда!

ЛЮСЬЕН. Нет, правда! Из чего же, вы воображаете, сделаны женщины? Из стали, платины, алмазов? В нотариальных конторах об этом не ведают. Они стоят из вздохов, тумана, хорошего и плохого, все это смешивается, и, смотря по обстоятельствам, соединятся в колбе химика или взрывается. Это иногда принимает такие божественные формы, что хочется тут же умереть, так это прекрасно; и вдруг, в какое-то утро все оказывается отвратительным, чудовищным, и ускользает у вас сквозь пальцы. Азариас богат и любит ее. И она покидает его сегодня вечером ради вас, ни о чем не жалея. И не думайте, что она ходила к нему из-за денег – моя сестра не шлюха. Она ходила к нему потому, что ее это забавляло; она уходит с вами потому, что это забавляет ее еще больше, только она прихватывает с собой платье. Вот и все!

ФРЕДЕРИК. Замолчите!

ЛЮСЬЕН. Вы не очень много выиграете, если придется убеждаться во всем на практике! Это меня утешает.

ФРЕДЕРИК  (неожиданно кричит.) Вы лгали, вы лгали снова. Вы все время лгали. Когда теперь я снова смогу поверить вам?

ЛЮСЬЕН. Завтра! Сейчас! Немедленно! Вам только надо уехать с ней, во всем положиться на нее, и с завтрашнего дня вы ей будете верить. Это такое же мудрое решение, как не верить и страдать.

ФРЕДЕРИК. Я не смогу!

ЛЮСЬЕН. Я тоже не смог! Это вариант для более сильных или более глупых.

ФРЕДЕРИК. Я пытаюсь понять.

ЛЮСЬЕН. Что понять? Что происходит в данный момент в этих хрупких оболочках? Никто никогда не поймет, даже они сами. А впрочем, зачем и понимать? Это, должно быть, не так уж прекрасно. Как хотите, а надо приспосабливаться. Ведь существуют же болезни, глупость, нищета, война, смерть. Мы все – малые дети перед этим.

(Фредерик падает на диван, закрыв лицо руками. Люсьен садится рядом.)

ЛЮСЬЕН. Хорошо же мы выглядим с нашим мужским самолюбием! Ах, как мы надуваемся от сознания, что имеем право зваться мужчинами, с какой важностью мы доказываем, что мы ученые, воины, поэты, и возглашаем, что хотим жить свободными или же умереть, что у нас гениальные замыслы. Как будто в этом дело! (Короткая пауза). Надо прилепиться к своей матери, или к Юлии, если такую повезет встретить, или к женщинам из книг… (Показывает на картину – пожелтевшую гравюру с разбитым стеклом в большой черной раме, криво висящую на стене.) Преклонитесь перед женой Пэта! Эта сторожка очень облегчала страдания нашей семьи. Когда меня бросила жена, я часто прятался сюда ото всех. И в один прекрасный день, смотря на стену и ничего не видя, я вдруг открыл эту гравюру, криво висевшую в простенке. Стекло грязное и видно плохо. Это жена Клодия Публия Пэта, приговоренного Нероном к смерти[4]. Она только что взяла меч из рук центуриона, и, так как Поэт колеблется, первая нанесла себе удар, протягивая смертоносное железо мужу, она говорит с мягкой улыбкой: «Нон долет!»

(Фредерик бросает взгляд на гравюру и снова опускает голову на руки. Молчание. Жанетта тоже смотрит на гравюру.)

ЖАНЕТТА. Что значит: «Нон долет»?

ЛЮСЬЕН. Это значит: «Не больно». Это сделано в стиле раннего ампира. Она некрасива, жена Пэта, может быть, немного громоздка для таких хлюпиков, как мы. Но все-таки… (вздыхает полу-мечтательно, полу-ворчливо). Чертов Пэт!

(Молчание.)

ЖАНЕТТА (неожиданно мягко.) Фредерик, я все-таки хочу кое-что объяснить вам. Ведь я открыла дверь в ночь, чтобы этот человек вошел и сказал приблизительно то, сто сказал Люсьен. Я лгунья, это правда, и немногого стою. Правда и то, что я взяла это платье… (После паузы, с усилием.) Он вам сказал: Юлия, ваша мать, а теперь еще и римские  матроны – все против меня! Все они были стойки и целомудренны… Так вот, я тоже могла бы все это, и даже больше, чем они. Что вам дала, в конце концов, Юлия? Свою добродетелишку и боязнь скомпрометировать себя? А ваша мать? Она укачивала вас ночами, когда вы не спали? Вы думаете, я бы не смогла того же? Вы думаете, я не сидела бы ночами, если бы вы болели, не носила бы вас на руках? Я носила бы вас, как десять матерей, тысячу ночей! Я была бы квочкой, которая не склюет ни одного зернышка для себя, Я была бы волчицей, защищающей своего волчонка, пока ее не убьют. А она? У неё было еще десять других, она десять раз повторяла одно и то же, потому что что-то ворочалось у неё в животе, как ворочается в животе у всех животных, и ей было радостно видеть, как двигается маленький кусочек её плоти, который вышел из неё!

ЛЮСЬЕН. Верно, матерями становятся и худшие. Это, может быть, коснется и тебя в один прекрасный день, и нам придется уважать тебя.

ЖАНЕТТА. (поворачивается, гневно). Нет! Я не хочу, чтобы меня захватило это чувство, как всех матерей и к какому угодно ребенку! Я не могу быть двенадцать раз возвышенной, самоотверженной, двенадцать раз верной до смерти, двенадцать раз единственной! Мной владеет не темный инстинкт, требующий младенца, который бы продолжил меня! Это его я люблю! Ему[5] я предана, ради него хочу умереть. И эта любовь не будет приливать, как сок деревьев весной, каждый раз, как я разбухну. Это первый и последний раз, пока мой живот не присохнет к позвоночнику. Я готова за это отдать сейчас же всю мою кровь и моё молоко, если оно появится.

ЛЮСЬЕН (вставая, зло). Свою кровь и свое молоко! Не слишком ли скоро? Ты его знаешь только один день!

ЖАНЕТТА. Вы все заладили одно и то же! Разве я виновата, что прошел только один день?

ЛЮСЬЕН. Твоя кровь и твое молоко! Какие они находят великолепные слова, особенно, если слушать с закрытыми глазами и не видеть, как искажаются их лица! К счастью, стоит только взглянуть на них, когда они в истерике… Ты отдала ему свои губы, и у него на языке вкус твоего поцелуя, вот и все дела. Ты – девка, которую он взял на одну ночь!

ЖАНЕТТА. Нет! Я его жена!

ЛЮСЬЕН. Его жена? Ты? Ты уморишь меня со смеху! Взгляни на него: прочный, искренний, надежный. Настоящий образцовый французский солдат. Его просто распирают благородные чувства. И ты его жена? Ты захотела его, он захотел тебя. Желаю удачи!... Управляйтесь побыстрее, но не сооружайте над этим собора!  

ЖАНЕТТА. А если я в один вечер стала всем тем, что ему дорого? Если вдруг оказалось, что я не лжива, не ленива и не неряшлива? А если у меня появились мужество и честь? Если я стала для него самым близким человеком на свете?

ЛЮСЬЕН (разражается хохотом.) Все одинаковы! Все они одинаковы! Могут в один прекрасный вечер убить отца и мать, чтобы побежать в кусты за своим красавчиком! Они готовы для него красть, продавать себя на углах, дойти до последней низости. Но если их милый ангелочек предпочитает целомудрие и добродетель – ему достаточно сказать! Тут же все появится, им это раз плюнуть! Причем совершенно искренне! Будут опускать глаза и краснеть от каждого слова, будут скромными, сдержанными, возвышенными… Они все могут! Они все могут, пока это длится!

ЖАНЕТТА. Да, я все могу! Да, я все могу!

ЛЮСЬЕН. Однако единственное, к чему они абсолютно неспособны – это к постоянству.

ЖАНЕТТА. Врешь!

ЛЮСЬЕН. Чего они не могут – сохранить это хотя бы до следующего дня! Их хватит только на один день. Это их прием, этих милашек. И все несчастье в том, что нам-то нужно ни что иное, как завтра. Нам безразлична однодневная любовь, которую они нам преподносят. Если завтра не гарантировано, все остальное не существует. И в конце концов однажды они нас покидают, сваливая вину на нас же.

ЖАНЕТТА. Он будет счастлив! Он поверит мне! Ты, ты мог не верить Денизе, но я ему дам столько, что он мне поверит!

ЛЮСЬЕН. Что же ты ему дашь? Тебе нечего дать. Вы оба не можете дать больше того, что у вас есть – ваших тел на минуту и чувств на мгновенье.

ЖАНЕТТА. Неправда!

ЛЮСЬЕН. И он тоже ничего не может тебе дать. Вы только любовники, выигравшие карту любви. Пляшите теперь до конца. Бросайтесь с отчаянием в воду, жертвуйте жизнью один за другого, выхаживайте, сели один заболел проказой… Притворство! Мираж! Фальшивка! Вам нечего дать. Выбрали любовь – значит, будете только брать и всегда думать только о себе.

ЖАНЕТТА. Врешь!

ЛЮСЬЕН. Нет! Выбрали любовь – и вы здесь, чтобы ненавидеть друг друга. Вы здесь, чтобы мстить за неведомые вам обиды. И незачем бить себя в грудь – это вечный закон, существующий с того времени, как созданы мужчина и женщина, и в одно прекрасное утро любовь сплетает их, как пару мух!

ЖАНЕТТА. Врешь!

ЛЮСЬЕН. Нет! Вы даже можете уйти в мир вдвоем, рука об руку, но вы будете следить друг за другом, как враги. Люди умилятся: «Какая красивая пара! Как они любят друг друга!»… Да, красивая пара убийц,  готовых на все, друзья мои. Заостренные когти, оскаленные клыки! Одному обязательно надо завладеть шкурой другого, и чем скорее, тем лучше! Вот что такое ваша любовь!

ЖАНЕТТА (бросаясь на диван рядом с Фредериком). Ты говоришь слишком страшные вещи! Ты чудовище!

Люсьен (подходит ближе, говорит более мягко). На что же ты все-таки надеялась? Филемон и Бавкида[6] по заказу? Подряд на доверие, нежность, преданность изо дня в день? Это оплачивается день за днем, моя милая, потом, скукой, мелкими неприятностями и общим страхом. Это оплачивается детьми, когда они болеют, и не знаешь, выживут ли они; бессонными ночами бок-о-бок, когда прислушиваешься к дыханию другого; морщинам, которые появляются за это время.

ЖАНЕТТА. У меня будут морщины! Я стану старой. Про нас скажут: «Вот двое стариков!». И когда он умрет, я умру вслед за ним на другой же день.

ЛЮСЬЕН (опускается рядом с ними на диван, ворчит устало). Умереть! Умереть… Умереть не хитро. Начинай-ка жить. Это не так занятно, но зато более длительно.

ЖАНЕТТА. Ты говоришь все это для того, чтобы помешать нам жить.

ЛЮСЬЕН (неожиданно усталым голосом). Да нет же, чтобы помешать вам умереть, дура! все ты путаешь!

(Наступает короткое молчание. Они сидят все рядышком, глядя перед собой).

ЖАНЕТТА (мягко, уступчиво). Ты ненавидишь любовь. Но женщины, которых ты знал, это еще не все. Ты же не встречал настоящих. Есть такие, которые любят всеми силами души и навсегда. Ты знаешь хоть одну такую? Если она есть, значит, и я смогу быть такой.

ЛЮСЬЕН. У меня никогда не было ее адреса.

ЖАНЕТТА. А та, на картинке, о которой ты рассказывал, она любила?

ЛЮСЬЕН. Жена Пэта?

ЖАНЕТТА. Не знаю… Да. Что она сказала, поразив себя мечом раньше мужа, чтобы придать ему храбрости?

ЛЮСЬЕН. Нон долет. Не больно.

ЖАНЕТТА (повторяет). Нон долет. И это значило, что она его любила – Нон долет?

ЛЮСЬЕН. Да, несомненно.

ЖАНЕТТА (встает). Ну, если только это…

ЛЮСЬЕН. Куда ты?

ЖАНЕТТА. Снять платье.

(Исчезает на лестнице).

ЛЮСЬЕН (когда они остаются одни). Я вам сказал все, что знал сам. Я ввел вас в курс моего небольшого опыта. Теперь, старина, может быть, стоит вам  самому разобраться во всем?

(Наверху слышен звук разбитого стекла).

ЛЮСЬЕН (поднимает голову). Что еще затеяла эта дуреха? Она бьет стекла?

(Через мгновение появляется Жанетта в белом платье, вся бледная. Протягивает окровавленную руку. Кровь бьет из широкого пореза).

ЖАНЕТТА. Нате. Это не больно. Я уже забыла, как она говорит это по-латыни.

(Мужчины вскакивают. После мгновенного оцепенения Фредерик бросается к ней, перевязывает рану своим носовым платком, целует ее).

ФРЕДЕРИК (срывающимся голосом). Жанетта, любовь моя… Простите. Я буду верить. Я буду верить вам всегда!

(Они обнимаются. Люсьен воздевает руки к небу).

ЛЮСЬЕН. Прекрасно! Если они теперь начнут резать себе руки, что прикажете им отвечать?

(В этот момент открывается дверь, ветер врывается в комнату, лампа почти гаснет. На пороге в нерешительности стоит старый почтальон).

ПОЧТАЛЬОН (тихо). Детки, детки!

ЛЮСЬЕН (бросается к нему, крича). Для меня, почтальон?

ПОЧТАЛЬОН. Нет, парнишка! Твой отец послал сказать, чтобы ты бежал в деревню за фельдшерицей. У них там большой переполох: твоя сестра что-то там выпила. Они думают, она отравилась.

(Фредерик отрывается от Жанетты, Люсьен оборачивается к нему).

ЛЮСЬЕН. Возвращайтесь. Я возьму повозку Азариаса и привезу врача.

(Фредерик медлит).

ЛЮСЬЕН. Поспешите! Яд на этот раз настоящий.

(Он уходит, уводя за собой Фредерика. Почтальон следует за ними, оставив дверь широко открытой. Наступает долгое молчание. Жанетта одна, стоит неподвижно, в белом платье, крепко сжав руки. Вдруг она поворачивает голову, смотрит в темноту и говорит):

ЖАНЕТТА. Теперь ты можешь войти.

(На пороге появляется тень. Виден силуэт мужчины в плаще, с которого ручьями течет вода. В ту минуту, когда он медленно входит в комнату, занавес падает).

 

ЧЕТВЕРТЫЙ АКТ.

 

(Та же декорация, что и в первом акте. Прошла неделя. Время - послеобеденное. Фредерик лежит на диване, обхватив руками голову. Отец расхаживает по комнате, бросая на него враждебные взгляды. Входит Люсьен, отец бросается к нему).

ОТЕЦ. Повозка здесь?

ЛЮСЬЕН. Да.

ОТЕЦ. Хорошо. (Отводит Люсьена немного в сторону). Не скрою от тебя, мне ничуть не жаль, что они наконец-то проваливают. Парень гостит у нас неделю, и ни разу рта не раскрыл. Нет, я старой школы – вежливость в первую очередь. Моя невеста могла бы лежать на смертном одре, но хороший тон прежде всего – я поддерживал бы разговор. А этот ни в какую.

ЛЮСЬЕН. Ну, у тебя разговор поддерживается сам собой.

ОТЕЦ. Юлия чуть не умерла? Ладно! Но со вчерашнего дня она вне опасности. Я думал – теперь он разговорится. По-прежнему ничего!

ЛЮСЬЕН  (мягко). Но для него-то, может быть, опасность еще не миновала.

ОТЕЦ. Я очень рад, что они сматываются. Я определенно предпочитаю беседовать сам с собой. По крайней мере знаешь, что к чему. (Издалека доносятся звуки музыки. Неожиданно вскрикивает). Да прекрати ты эту музыку!

ЛЮСЬЕН. Не могу.

ОТЕЦ. Я выгляжу спокойным, но я на пределе.

(Блаженно разваливается в кресле и зажигает сигару. Люсьен подходит к Фредерику).

ЛЮСЬЕН. Правду сказать, этот номер с музыкой не слишком-то деликатен. Вы, очевидно, в курсе, но по логике вещей мы не должны были бы его слышать, потому что замок слишком далеко. Она, по-видимому, распорядилась поместить оркестр на окраине парка для полной уверенности, что мы его услышим. Это, должно быть, роскошная свадьба. У решетки парка стоят пять «ситроенов». Господин Азариас имеет большие связи.

ОТЕЦ (из кресла). Подумать только, даже приглашения на свадьбу не прислали! (Помолчав, равнодушным голосом). Как ты думаешь, где они заказали обед?

ЛЮСЬЕН. У Вирона.

ОТЕЦ (презрительно). Пфф! Как банально! Кнели из щуки, бараний бок, пулярдки. Все известно наперед, точно я сижу за столом!

ЛЮСЬЕН. Так на что же ты жалуешься?

ОТЕЦ. На поступок.

ЛЮСЬЕН. Его ты тоже переваришь. 

ОТЕЦ. Никогда. Я добрый малый, но злопамятен, как слон. Я не прощаю. Меня считают простофилей, я молчу. Пройдет пятьдесят лет, и я рассчитаюсь со своим погонщиком. (После паузы). Сыры, мороженое, шампанское. Этот человек знает одно единственное меню. Если бы они снизошли до того, чтобы посоветоваться со мной, я сказал бы: идите к Тома. В этой округе один только Тома может угостить как должно. Яйца-мимозы, омар по-термидорски, фаршированная лопатка!.. Это великолепно! Это был бы обед!

ЛЮСЬЕН. Но ведь для тебя-то было бы все едино.

ОТЕЦ (уязвлено). Это правильно. (После паузы). Как ты думаешь, мог бы я его одеть, если бы они меня пригласили?

ЛЮСЬЕН. Что именно?

ОТЕЦ. Мой сюртук.

ЛЮСЬЕН. Конечно.

ОТЕЦ. Ну, много чести для них. Я ведь знался с отцом этого Азариаса.

ЛЮСЬЕН. А теперь он знается с твоей дочерью. Вы квиты.

ОТЕЦ. Ты все издеваешься. А у меня вот где это сидит (Показывает на лоб. Музыка становится громче, он встает и кричит). Прекрати же эту музыку!

ЛЮСЬЕН. Поди и прекрати ее сам.

ОТЕЦ. Не дождутся! Пусть неделю играют – я неделю буду глухим! Музыканты устанут раньше, чем я . Как ты думаешь, во что им обходится такой оркестр каждый день? Их по меньшей мере шесть. Если прикинуть по сотне франков  на человека, подсчитай сам, во что им влетит эта милая шуточка.

(Уходит в сад).

ЛЮСЬЕН (обращаясь к Фредерику). Все дело в том, что она хотела, чтобы мы услышали ее свадьбу: Юлия в своей постели, мамаша на кухне, и вся деревня в придачу. Колокольного звона утром ей показалось мало, вот она и посадила скрипачишек в кустах. Она их всех там должна ненавидеть, но я представляю ее на этом празднике. Она их заставит плясать до утра. Она их загонит в нашу честь.

ФРЕДЕРИК. Юлия собирается встать. Через час мы уедем.

ЛЮСЬЕН. Мы постараемся ее оповестить. Может быть, мы получим благодаря этому немного покоя. Полагаю, что эти потоки гармонии предназначаются специально вам.

ФРЕДЕРИК. Возможно.

ЛЮСЬЕН. Она хочет быть твердо уверенной, что вам будет больно одновременно с ней. Она обожает вас, эта девчушка. Вы обратили внимание, как мило она порезала себе руку? Вот ведь! Не помню, как это говорилось по-латыни. Но это было великолепное представление!

ФРЕДЕРИК. Тогда почему? Почему сразу же после этого?

ЛЮСЬЕН. Вы неисправимы, старина. Вы хотите знать все. Нужно расстаться с этой скверной привычкой. «Почему» - этого никто не знает. Даже она сама.

(Фредерик снова зарывается лицом в подушки).

ЛЮСЬЕН. Больно поначалу, не правда ли? Кажется, что ни одной минуты не выдержишь этой раны. Хочется кричать, что-нибудь разбить. Но что? Не их же – этого нельзя. Мебель? Это смешно. И вот только когда поймешь, что разбить нечего, начинаешь становиться мужчиной.

(Пауза. Подходит к Фредерику. Садится рядом с ним).

С этой болью можно жить, вы поймете, когда привыкнете к ней. В ней обнаруживаются всякие тонкости, всякие оттенки. Становишься специалистом в этом вопросе. Знаешь, чем нужно её подкармливать каждый день, что может ей повредить. Знаешь, какое дуновение будит её, какая мелодия усыпляет. А затем, позднее, много позднее, когда вырываешься, наконец, из своего одиночества, когда сможешь заговорить о ней с другими, начинаешь демонстрировать её, как хранитель музея. Становишься мелким служащим в фуражке при своем страдании. Подыхать все равно будешь, но медленнее, легче.

(Фредерик встает, пытается избавиться от Люсьена, идет к окну).

ЛЮСЬЕН. Да не торопитесь так страдать! Перед вами вся жизнь. Что великолепно в положении рогоносца – то, что он может не торопиться. Положение рогоносца восхитительно! Я не говорю о тех болванах, которые убивают при первом же подозрении и тут же сами стреляются. Я говорю об артистах в этом деле, о добрых мастерах-рогоносцах, которые любят хорошую работу, сделанную по все правилам, как полагается.

(Музыка усиливается).

ОТЕЦ. (появляется на пороге двери в сад). Нечего сказать, весело! Теперь в ход пошла медь! Мы глаз не сомкнем до утра.

ЛЮСЬЕН. (авторитетно). Мы их так или иначе не сомкнули бы, папа.

(Отец опять уходит. Люсьен подходит к Фредерику. С внезапной горечью).

Глаз ночи… Странное выражение, не правда ли? Представляешь его себе, этот глаз, черный, широко открытый, заполняющий всю комнату и глядящий на тебя. И никак его не закроешь. Выбиваешься из сил, цепляясь за край огромного века, а глаз, все такой же распахнутый, глядит на вас бессмысленным, бездонным взором – настоящий человеческий глаз. А вы, вы можете спать?

ФРЕДЕРИК. Да.

ЛЮСЬЕН (кричит). Вы больше не будете спать!

ФРЕДЕРИК (внезапно оборачивается). К чему вы клоните, в конце концов? Чего вы хотите?

ЛЮСЬЕН (шепотом). Смотреть на вас. Наблюдать, как вам плохо. Мне от этого легче.

ФРЕДЕРИК. Ну, любуйтесь. Красиво выглядит страдалец?

ЛЮСЬЕН. Нет, это ужасно, отвратительно. Но в зеркале это видеть  ещё хуже. Я-то ведь смотрелся в зеркало, целыми ночами я любовался на свою морду утопленника, на свои глаза идиота. Смотрел, как дрожит подбородок, ждал, как притаившийся охотник, целыми часами, не заплачет ли эта рожа, просящая пощечин, рожа рогоносца. Хорошо, что это, наконец, другой, а не я!

ФРЕДЕРИК. Ну, так торопитесь насмотреться. Я долго любоваться на себя в зеркало не намерен. Я мужчина, и завтра, худо ли, хорошо ли, я буду жить.

ЛЮСЬЕН (с издевкой). Примерный молодой человек!

ФРЕДЕРИК. Буду работать. Женюсь на Юлии. Мне предстоит перекрасить целый дом, перекопать весь сад, напилить дров на зиму.

ЛЮСЬЕН (отвечает откровенностью на откровенность). А я, я занялся гимнастикой. Мне пришла в голову мысль: все это случилось потому, что ты худ и сутулишься. Нет и тебя выпуклостей. Этих благородных выпуклостей на груди и руках, по которым видно настоящих мужчин. Нет мускулатуры – нет женщин. Все сразу становилось просто! И вот я двинулся в поход на завоевание этих выпуклостей. Купил книгу за 12 франков – секрет продавался просто даром! И каждое утро, стоя в трусах перед открытым окном, более, чем когда бы то ни было похожий на рогоносца, я принялся заниматься шведской гимнастикой…

(Делает гимнастические движения).

Раз, два, три, четыре!.. Раз, два…

(Тотчас же выдыхается и останавливается).

Книги врут. Очень долго надо ждать, пока нарастут мускулы. А потом, повнимательнее вглядевшись в портрет автора на обложке, вы в конце концов понимаете, что он, несмотря на атлетическое сложение, тоже, должно быть, рогоносец. И вот вам совет: начинайте сразу с красного вина. Результат гораздо лучше и достигается во много раз быстрее.

(Наливает себе, пьет. Фредерику).

Вам налить?

ФРЕДЕРИК. Нет.

ЛЮСЬЕН. Как хотите. Но у рогоносцев с достоинством только одно преимущество: они страдают вдвойне. И потом, какой в этом может быть смысл – рогоносец с достоинством? Разве существуют благородные больные раком или элегантные прокаженные? Нужно корчиться от боли, мужественно выплевывать и слюну, и легкие, кричать, когда невмоготу, жаловаться, всем надоедать. Нужно быть рогоносцем всласть омерзительным, всласть подлым, всласть гадким перед лицом Господа Бога – пускай знает! Знаете, что я сделал в первый день, когда ушла Дениза? Я во время обеда нарочно внезапно упал со стула и остался лежать на полу, чтобы они подумали, что я умер. Просто так. Чтобы они испугались, чтобы что-нибудь случилось. Они мне терли уксусом виски, пытались разжать зубы чайной ложкой, а я слышал, как они хлопочут, и, посмеиваясь про себя, спокойненько дышал. Я не был мертв, но я был рогоносцем. И мне хотелось сделать что-нибудь похуже. Снять штаны, помочиться на стены, вымазать лицо сажей, пройтись по улицам с большим картонным носом, чтобы говорили: «Что это с ним, с этим молодым человеком с большим картонным носом?». Да ничего! Просто он рогоносец. Это нос рогоносца!

ФРЕДЕРИК. Оставьте меня в покое.

ЛЮСЬЕН. Я вам мешаю? Мсье хочет страдать с удобствами, страдать благородно? Мсье хочет быть уникальным? Рогоносцы мерзки, рогоносцы жалки, это ему не подходит? Мсье – рогоносец особой разновидности? Тем не менее, мсье, мы братья. Мы пили из одной чаши, и, раз никто нас не целует, приходится нам целовать друг друга.

(Паясничая, пытается обнять Фредерика, тот его отталкивает).

ФРЕДЕРИК. Убирайтесь прочь, вы пьяны.

ЛЮСЬЕН. Вином, может быть, и разит, но – пьян в пять часов? Ах, молодой человек, молодой человек! Это как мускулатура – на это нужно много времени. На все нужно много времени. Нет, пьяным я буду только вечером, именно тогда, когда говорить я больше уже ничего не буду и стану вполне благовоспитанным.

(Внезапно декламирует).

«Каждый вечер граф запирался в библиотеке один, и поздно ночью графиня слышала, как он, шатаясь, поднимался по лестнице!»… А я шатаюсь, когда я трезв. Я напиваюсь, чтобы подниматься каждый вечер к графине, твердо держась на ногах.

(После паузы добавляет).

Но каждый вечер меня там, наверху, вместо графини ожидает  лишь небольшое разочарование.

ФРЕДЕРИК. А я не буду пережевывать и глотать свое страдание, как пес блевотину. Пусть сразу истечет кровью, и хватит. Этот игрушечный мирок, куда вы меня оба увлекли – не мой мир. Ни отец, ни мать, ни один человек у нас в деревне не имел возможности уделять столько внимания своим горестям. А ведь и у них дети умирали от неизвестных болезней, и от них жены тоже уходили. Только у них были дела поважнее, чем прислушиваться к своим болячкам.

ЛЮСЬЕН. Благословенны труженики полей!

МАТЬ (входя). Юлия встала. Дорога, наверное, утомит её, но она предпочитает все же уехать сегодня. Она, как и я, только и думает, как бы поскорее убраться отсюда.

ЛЮСЬЕН. А ведь летом тут красиво!

МАТЬ (не обращая внимания на Люсьена, Фредерику). Ты готов?

ФРЕДЕРИК. Да, мама.

МАТЬ. Я позову тебя, чтобы ты помог Юлии спуститься. Я сейчас приготовлю ей кофе.

(Уходит на кухню).

ОТЕЦ (который вернулся в комнату, смотрит, как она уходит, и констатирует). С тех пор, как она навела порядок в моих буфетах, она со мной холодно. Не представляю, что она там нашла.

ЛЮСЬЕН (шепотом Фредерику, как бы продолжая разговор). А когда дни у вас наладятся, если вы сильны – а мне вы кажетесь сильным, может быть, вам это и удастся – останутся ночи. Ночи, когда заснувший рогоносец вновь переживает свою пытку. Если бы даже Дениза вернулась, даже если бы теперь она оставалась  мне верна, я, если бы и сумел забыть днем, все-таки оставался бы рогоносцем до конца своих ночей. (После маленькой паузы добавляет). А ведь это мой единственный шанс стать только наполовину рогоносцем. Вот почему я не перестаю её ждать.

ФРЕДЕРИК. И уже давно?

ЛЮСЬЕН. Два года. А ведь она пошла купить чулки! Я уже начинаю беспокоиться…

ФРЕДЕРИК. Вы забудете ее.

ЛЮСЬЕН. Нет, коллега. Еще одна иллюзия, с которой нужно расстаться. Можно найти другую. Забыть – нельзя. (Встает). Впрочем, у рогоносцев всегда есть склонность представляться более страдающими, чем они есть на самом деле. Теперь я жду уже не её, а письмо. Письмо с Берега Слоновой Кости, с красивой зеленой маркой на конверте. С неграми мне будет хорошо. Мне сказали, что там они самые черные и самые глупые.

ОТЕЦ (встал, подошел к ним). Я слушаю, что вы говорите, и не понимаю вас, ребята. Вот вы тут барахтаетесь, мучаетесь… Что до меня, то жизнь и любовь всегда казались мне гораздо проще. Только не  вздумайте сказать, что я никогда не любил. В двадцать лет у меня было три любовницы. Конторщица из бюро регистрации, великолепная блондинка, которой я задавал перцу, служаночка из ресторана, где я обедал, и молодая девушка одного из лучших семейств города. Отдавшаяся мне невинной, мой дорогой, и принимавшая меня по ночам в двух шагах от спальни родителей. Ж. П… Извините, что я называю только инициалы. Эта особа вышла впоследствии замуж за одного из высших чиновников округи.

ЛЮСЬЕН. Я знаю ее. Она горбатая.

ОТЕЦ. Чуть-чуть. Легкая деформация, не умалявшая ее очарования.

ЛЮСЬЕН. Она уродина.

ОТЕЦ (соглашаясь). У нее был слишком большой нос. Но глаза были очень хороши! (Подходит ближе). И потом, мой дорогой, у нас тут мужской разговор, черт возьми! Я тоже был молодцом: горб, нос, в кровати... (делает непристойный жест). Романтиком тоже быть не следует! Любовь – это преходящий приятный миг. Когда он миновал… (Снова делает жест, на это раз благородный). Внимание! Галантность, очаровательнейшая учтивость. Я всегда уважал женщину. Но никогда из-за этого не отказался бы от бильярда и приятелей. Я устраивался так, чтобы никогда не страдать. Впрочем, у меня был принцип – я сматывался первый. Никогда – больше трех месяцев. По истечении срока я был неумолим. Находились такие, которые ревели, как коровы, нагишом бежали за мной по улицам. Мольбы, угрозы – я ничего не слышал и не видел. Однажды крупная брюнетка, портниха из Каоре – настоящая Юнона, дорогой мой, груди вот такие… Я стоял на пороге, она бросается на кухню, хватает бутылку щелочи: «Если сделаешь шаг, выпью!». Я ушел.

ЛЮСЬЕН. И она выпила?

ОТЕЦ. Не сомневаюсь. Я встретил её спустя три недели очень похудевшей. Потом она вышла замуж за полицейского, теперь у нее взрослый сын-парикмахер. И что только вы выдумываете о жизни? Самое главное – никогда не попадаться на удочку.

ЛЮСЬЕН. А когда больно?

ОТЕЦ (кричит совершенно искренне). Да не бывает больно! Тут я вас совершенно не понимаю!

МАТЬ (появляется с чашкой в руках). Ну вот, отнесу ей кофе, и мы уедем.

ОТЕЦ. Нам будет вас очень не хватать.

МАТЬ. Лошадь хорошая. Шарль уверяет, что к ночи мы приедем. Ему понадобилось только  три часа, чтобы добраться сюда. Он привез одеяло, но боюсь, что вечером Юлии будет холодно. Я возьму еще одно у вас и потом пришлю его обратно.

ОТЕЦ (с вельможной щедростью). Этот дом – ваш!

МАТЬ. Свадьба состоится в назначенный срок, но Юлия думает, как и я, что после всего, что произошло, лучше никого из вас не приглашать.

ОТЕЦ (делая жест). Но семья…

МАТЬ. Юлия предпочитает, чтобы вас обоих не было.

ОТЕЦ (не веря своим ушам). Кого «обоих»?

МАТЬ. Ее брата и вас.

ОТЕЦ (растерянно). Но ведь отец…

МАТЬ. К алтарю ее поведет дядя Фредерика. Юлия хочет теперь иметь только одну семью.

ОТЕЦ (утратив всякую гордость). А я  только что заказал себе сюртук…

(Мать ничего не отвечает. Люсьен внезапно кричит).

ЛЮСЬЕН. Папа! Если я там женюсь на негритянке, я тебя обязательно приглашу. Это будет великолепно, вот увидишь! Все голые, все черные, все вонючие! И ты единственный в сюртуке, обливаясь потом, поведешь под руку мою белокурую Дульсинею. Мы тоже будем полны достоинства, мы тоже будем только между своими, папа, одни только негры!

ОТЕЦ (с прощальным шекспировским жестом). У меня больше нет детей!

ЛЮСЬЕН. Куда ты?

ОТЕЦ. К Просперу. Одолжи мне двадцать франков.

ЛЮСЬЕН. Вот тебе пятьдесят, дорогой король Лир! Иди и напейся! Это стоит того. А впрочем, пойдем и напьемся вместе!

(Мать смотрит, как они уходят, пожимает плечами и поднимается к Юлии. Фредерик остается один. Внезапно на пороге в белом платье появляется Жанетта. Мгновение она стоит неподвижно, глядя на него, затем, когда Фредерик, увидя ее, вскакивает, говорит тихо).

ЖАНЕТТА. Да, я была на свадьбе в белом, чтобы взбесить всю деревню. Да и потом, нужно же было использовать платье.

(Пауза. Видя, что он не отвечает, она спрашивает).

ВЫ по-прежнему собираетесь жениться в будущем месяце?

ФРЕДЕРИК. Да.

ЖАНЕТТА. А я уже. (Молчание). Хорошо, когда все кончено, когда больше нет никаких вопросов и некуда отступать. Поэтому я пришла проститься с вами.

ФРЕДЕРИК. Уйдите.

ЖАНЕТТА (шепотом). Конечно. Но не говорите этого так неумолимо. Я сейчас говорю с вами с края света. Эта встреча – неожиданная милость судьбы, подаренная после того, как кости уже брошены. Оба наши поезда мчатся рядом, набирая скорость, но идут они в разные стороны, и каждый убыстряет свое движение  оттого, что следует в обратном направлении. Пошлем же друг другу последнюю улыбку, стоя на площадке вагона. (Пауза. Она констатирует). Даже улыбки нет.

ФРЕДЕРИК. Нет.

ЖАНЕТТА. Как вы мрачны. Вы, что же, не умеете играть с жизнью?

ФРЕДЕРИК. Нет.

ЖАНЕТТА. Мне тоже больно, но я играю. Там я очень веселюсь и заставляю их пить и танцевать. Приглашенные мужа рассыпаются в комплиментах. Он один только предчувствует что-то и боится.

ФРЕДЕРИК. Чего же он боится?

ЖАНЕТТА. Он как человек, выигравший в лотерее, но не очень уверенный, что получит свой выигрыш.

ФРЕДЕРИК. Вы заставите страдать и его?

ЖАНЕТТА. Уже.

ФРЕДЕРИК. Вас это забавляет?

ЖАНЕТТА. Мне все равно, я его не знаю.

ФРЕДЕРИК. Но сегодня утром вы сказали перед людьми и богом, что вы его жена!

ЖАНЕТТА. Им так показалось, ничего подобного я не говорила. Сегодня утром я вовсе не сказала господину кюре и тому, в шарфе, что навсегда беру этого человека, чтобы делить с ним горе и радость. Я сказала, что отказываюсь от вас и в жизни, и в смерти. Да, это очень странно. Священник крикнул на всю церковь: «Мадемуазель Жанетта Морен, согласны ли вы никогда не брать в супруги г-на Фредерика Ларивьер?». И никто не оглянулся, никто не нашел эту фразу нелепой. Никому не показалось неуместным, что называют ваше имя, когда женится другой. В мэрии тоже никто не ужаснулся, что понадобился весь этот маскарад, этот толстый трехцветный человек, эти кресла, фигурирующие при раздаче наград, и этот новобрачный, изукрашенный, как бык для жертвоприношения. И все это для того, чтобы сказать мне, что я никогда не буду обязана вас слушаться, что никогда я не буду должна повсюду следовать за вами!

ФРЕДЕРИК. Именно то, что услышали другие, и есть правда. Вы навсегда связаны с другим человеком.

ЖАНЕТТА. Нет. Я просто навсегда отреклась от вас. И это торжественное таинство, которое церковь тоже должна была бы предусмотреть, как и остальные: таинство отречения.

(Молчание. Они стоят и смотрят друг на друга. Она шепчет).

Как вы далеко!

ФРЕДЕРИК. Всю эту неделю я метр за метром карабкался по склону своего страдания и все падал обратно в пропасть. Сейчас я выкарабкался, весь в поту и с окровавленными ногтями. И я постараюсь больше не скатываться обратно.

ЖАНЕТТА. Наверху... Это далеко.

ФРЕДЕРИК. Это совсем близко, и все же далеко, вы правы.

ЖАНЕТТА. Я пришла для того, чтобы попросить у вас прощения за то, что, может быть, огорчила вас.

ФРЕДЕРИК (делает жест). Пустяки.

ЖАНЕТТА. Вы возвращались в сторожку ночью?

ФРЕДЕРИК. Да, как только врач сказал, что отвечает за жизнь Юлии.

ЖАНЕТТА. И вы меня там ждали?

ФРЕДЕРИК. До утра.

ЖАНЕТТА (после маленькой паузы). Мне, может быть, следовало оставить вам записку.

ФРЕДЕРИК. Может быть. (Пауза). Когда я вышел с вашим братом, за деревом стоял человек. Это был он?

ЖАНЕТТА. Да.

ФРЕДЕРИК. И как только мы ушли, он вошел?

ЖАНЕТТА. Это я его позвала.

ФРЕДЕРИК. Зачем?

ЖАНЕТТА. Чтоб сказать ему, что буду его женой, если он захочет.

ФРЕДЕРИК. И это было тут же решено?

ЖАНЕТТА. Да. Даже сжульничали немножко с объявлением. В небольших местечках это можно устроить. Мне хотелось, чтобы вы еще были здесь в день моей свадьбы.

ФРЕДЕРИК. Все удалось как нельзя лучше. Мы уезжаем как раз сегодня. (Пауза). Мне только остается пожелать вам счастья.

ЖАНЕТТА (тихо). Вы смеетесь.

ФРЕДЕРИК. Хотел бы. Смеяться – хорошо.

ЖАНЕТТА. Говорят.

ФРЕДЕРИК (кричит внезапно). Но я буду смеяться! Завтра, или через год, или через десять лет, клянусь вам, что я буду смеяться. Когда дети начнут говорить, они, наверное, пролепечут что-нибудь смешное, или собачка, купленная им на забаву, испугается какой-нибудь тени на дворе; или даже просто так, потому что в один прекрасный день будет жарко, над морем будет сиять солнце, и я засмеюсь.

ЖАНЕТТА. Да, вы засмеетесь.

ФРЕДЕРИК. Мне еще пока больно, и ни в чем нет уверенности. Но придет совсем новенькое утро, утро без воспоминаний, когда я встану с зарей и когда все вещи вновь окажутся на своих местах. И я вновь обрету,  будто вынырнув из кошмара,  перекрашенный дом в конце улицы, мой черный стол у окну в конторе, старинные часы и удлиняющуюся тень церкви на площади, и вечером улыбку Юлии, подобную мирной водной глади. Придет день, когда я стану сильным, как раньше. День, когда люди и предметы вокруг меня перестанут быть постоянным неразрешимым вопросом, а станут реальностью, ответом.

ЖАНЕТТА. Да, дорогой.

ФРЕДЕРИК. Ах, слишком уж много вопросов я задавал за эту неделю! Пусть теперь вещи говорят сами за себя. Пусть горячие камни говорят: «Видишь, сейчас лето, мы горячие». Вечер, тихо падающий на скамейку возле порога: «Я – вечер, полный птичьего гомона, не тревожься». А затем ночная тишина: «Не думай ни о чем больше, я – покой». А я больше ничего не хочу спрашивать! Ничего и никогда.

ЖАНЕТТА (тихо, после паузы). Вы любите столько вещей на этой земле. Потерпите немножко, когда-нибудь они ответят вам взаимностью. А я ненавижу вечер, ненавижу покой, ненавижу лето. Я ничего не буду ждать.

ФРЕДЕРИК (внезапно спрашивает, не двигаясь с места). Почему я не нашел вас ночью в сторожке?

(Жанетта, не отвечая, делает слабый жест).

Я перевязал своим платком вашу рану! Я обнял вас и сказал: «Я всегда буду верить вам». И вы говорили мне, что любите меня.

ЖАНЕТТА (еле слышно, после паузы). Не следовало оставлять меня одну.

ФРЕДЕРИК. Но Юлия могла умереть.

ЖАНЕТТА. И было очень хорошо и разумно тот час же отправиться туда, но это была как раз та секунда в жизни, когда разумные и хорошие поступки – не самые правильные.

ФРЕДЕРИК. Она приняла яд из-за нас.

ЖАЕНТТА. Да. Может быть, чуточку раньше или чуточку позже я тоже подумала бы: «Бедная Юлия!». И терпеливо прождала бы вас всю ночь, счастливая сознанием, что на утро вы уже будете спокойны. Но нам не повезло – это оказалась как раз та секунда, когда не следовало меня оставлять.

ФРЕДЕРИК. Почему?

ЖАНЕТТА (с печальной слабой улыбкой). Вы всегда спрашиваете: «Почему?». Неужели вы думаете, что я это знаю? Я знаю только, что это была та секунда, когда я была, как птица на самой высокой ветке, готовая взлететь или вить гнездо.

ФРЕДЕРИК. Но ведь вы любили меня?

ЖАНЕТТА. Да, я любила вас, как люблю и сейчас.

ФРЕДЕРИК. И этому человеку достаточно было войти, чтобы…

ЖАНЕТТА. Куда ему, бедняге. Вы приписываете ему слишком большое значение. Этого человека позвала я. Когда он вошел, все уже было кончено.

ФРЕДЕРИК. Что было кончено?

ЖАНЕТТА. Я точно знаю мгновение, когда все кончилось. Вы еще даже не вышли из комнаты. Это кончилось, когда ваше объятие ослабело.

ФРЕДЕРИК. Что кончилось?

ЖАНЕТТА (закрыв глаза). Опять вы начинаете говорить, как в первый день. Как судья.

ФРЕДЕРИК (схватив её за запястья). Что «кончилось», я хочу знать!

ЖАНЕТТА (тихонько). Оттого, что вы сделаете мне больно, мне не станет легче подыскивать слова. Это раненая рука, отпустите её, пожалуйста.

(Фредерик отпускает её).

Я объясняю, как умею, и то с трудом. Если уж хотите, то кончилась моя глубоко внутри спрятанная уверенность, что я могу быть сильнее вашей матери, сильнее Юлии, сильнее любой римской матроны, что я заслуживаю вашей любви больше, чем кто-нибудь другой. Я только что разбила стекло этой рукой, видела, как хлещет кровь, и гордилась собой. Если бы вы приказали мне выпрыгнуть из окна, войти в огонь, я бы не колебалась. С вами я могла бы оставаться всегда нищей и всегда верной. Единственное, чего я не могла – это перестать чувствовать вашу руку, обнявшую меня.

ФРЕДЕРИК. Почему вы не позвали меня? Почему позволили мне уйти?

ЖАНЕТТА. Было слишком поздно. Как раз тогда, когда ваша рука упала, я перестала быть самой сильной. Я словно обрушилась в пропасть. Я больше ничего не могла. Вы еще не совсем отпустили меня, вы еще не сделали ни одного шага по направлению к выходу, как я уже стала самой слабой, самой ненадежной, самой неподходящей для вас. Даже если бы я захотела, я не смогла бы позвать вас.

ФРЕДЕРИК. И вы не подумали, что я ведь мог вернуться?

ЖАНЕТТА. Подумала. Но дожидаться вас было бы нечестно. Я не могла больше дать вам ничего настоящего. Не могла же я стать вашей любовницей и врать вам, как другим? Живая или мертвая, Юлия в глубине вашей души тотчас бы стала сильнее меня. Мы получили бы наслаждение – это делается быстро… Но хороши бы мы оба были потом!

ФРЕДЕРИК. Но вы могли бы уйти, и не позвав этого человека.

ЖАНЕТТА. Одна?

ФРЕДЕРИК. Да.

ЖАНЕТТА. Я не умею быть одна. И потом, я была уверена, что Юлия не умрет, и вы, в конце концов, женитесь на ней. И я захотела выйти замуж тотчас же, первой.

ФРЕДЕРИК. Почему?

ЖАНЕТТА. Чтобы причинить вам боль.

ФРЕДЕРИК (помолчав). Ну, вот, мне больно. Вы довольны?

ЖАНЕТТА. Нет. Каждый раз, когда больно вам, больно и мне. Каждая рана, которую я наношу вам, на том же месте болит и у меня. И если вы от нее умрете, я умру вместе с вами.

(Молчание).

ФРЕДЕРИК. Ах, если бы я никогда не знал вас! Раньше мир имел определенную форму, хорошую или плохую. Вещи вокруг меня имели место и название, и все было просто. А теперь я слушаю вас, ни о чем не могу думать так, как думаете вы, но каким бы ребяческим и кратким ни было бы ваше горе, я не в силах его выносить.

ЖАНЕТТА (шепчет). Да, горе другого – тяжелая вещь.

ФРЕДЕРИК. Что я могу сделать, чтобы у вас больше не было этих растерянных глаз? Что я могу сделать, чтобы получить право жить и дышать завтра без этого укоряющего взгляда в сердце? Даже если это мне покажется неправильным и неразумным, я это сделаю.

ЖАНЕТТА (тихонько). Сделать больше ничего нельзя.

 

ФРЕДЕРИК. Я изо всех сил хочу понять вас и поверить вам, но сделайте и вы хоть крошечный шаг мне навстречу. Ведь не мог же единственный в нашей жизни шанс зависеть только от той секунды, когда я разжал объятия! Это ребячество!

ЖАНЕТТА (с улыбкой). Мы такие разные, мой дорогой. Право же, это был такой маленький шанс на один только крошечный миг…

ФРЕДЕРИК (кричит). Я не могу, ваша улыбка слишком печальна! Я не требую, чтобы вы были так же благоразумны, как я, я только прошу вас – не прячьтесь в этом маленьком черном мирке, где до вас не доберешься. Я чувствую себя таким неуклюжим со своими большими мужскими лапами. Ваша тайна ускользает у меня между пальцами, как вода. Но я все-таки смогу научиться, даже не слишком хорошо вас понимая. Ведь есть же игры, языки, которые дураки выучивают, так и не поняв никогда их правил. Научусь и я!

ЖАНЕТТА (улыбаясь). Нет.

ФРЕДЕРИК. Я сильный, я терпеливый, я спокойный. Ведь не единственный же вы человек на свете, которому я не могу помочь. И пусть все, что составляет мою силу и смысл существования, в счет не идет – я согласен.

ЖАНЕТТА (тихонько, после паузы). Вы думаете, я бы согласилась таскать вас за своей юбкой, довольным или несчастным в зависимости от моих капризов и всех моих гадких недостатков, мяукающих вокруг меня, как стая кошек? Я уже не тот солдатик, что порезал себе руку тогда вечером. Вы будете думать, что я когда-нибудь снова обману вас, как и других, без всякого повода, но вы снова простите меня, потому что у меня будет несчастный вид… И так будет опять и опять. Лучше мне умереть.

(Пауза; они неподвижно стоят друг перед другом. Она продолжает проникновенно).

Впрочем, именно это я и пришла вам сказать. В тот вечер, когда я пообещала ему выйти замуж, я опять принадлежала этому человеку. Я снова стала слабая и подлая, как раньше. Я опять стала ложью, хаосом, неряшеством, ленью. Я опять стала всем тем, что вы не выносите, и уже никогда не смогу быть вашей женой!

(Она останавливается и говорит еле слышно).

Но если вы хотите, чтобы это длилось вечно вопреки всему, в моей власти сегодня же умереть вместе с вами.

(Пауза. Затем Фредерик жестко отвечает, не глядя на неё).

ФРЕДЕРИК. Нет. Это слишком подло. Нужно жить.

ЖАНЕТТА. С морщинами и вставными зубами, пока не станешь совсем старым, совсем безобразным и не подохнешь, обливаясь потом, в собственной постели, трепыхаясь, как цыпленок под ножом. А море такое чистое, с такими большими валами, которые все смывают…

ФРЕДЕРИК. Нет. (После паузы). Море не такое уж чистое со своими грудами трупов на дне. Смерть и там такая же. Она ничего не очищает. Она жульничает, не доводя дело до конца, оставляя после себя разлагающуюся, зловонную карикатуру на человека – эту страшную и противную фигуру, которую неизвестно, куда деть. Одни только малые дети, которые никогда не просиживали ночей возле покойника, могут еще украшать её цветами и верить, что при первом огорчении или первой морщине нужно умереть. Нужно стариться. Нужно когда-нибудь выйти из своего игрушечного мирка и понять, что нам свете не все так прекрасно, как мы думали, когда были маленькими.

ЖАНЕТТА. Я не хочу взрослеть. Я не хочу примириться со всем этим. Слишком все это безобразно.

ФРЕДЕРИК. Возможно. Но все это безобразие, все эти напрасные жесты, вся эта смехотворная история – это наша жизнь. Её надо прожить. Смерть тоже безобразна.

(Оркестр становится слышнее).

ЖАНЕТТА (тихо). Тогда я возвращусь и буду танцевать. Они меня там, наверное, заждались. (Кричит внезапно). Простите, что я пришла!

(Убегает и исчезает в саду. Появляются мать и Юлия. Фредерик стоит, не двигаясь).

ЮЛИЯ. Ты готов, Фредерик?

ФРЕДЕРИК (замечает её, говорит после едва заметной паузы). Да.

ЮЛИЯ. Мы можем ехать?

ФРЕДЕРИК. Пойдем (собирается поддержать её). Ты не боишься замерзнуть в повозке?

МАТЬ. У меня есть для нее второе одеяло.

ФРЕДЕРИК. Мы не поедем через Бо. Мы срежем путь через Марэ. Этой зимой дорогу починили. К ночи мы будем дома.

МАТЬ. Ваши отец и брат могли бы остаться дома, чтобы попрощаться с вами, милая. А знаете, где они? В забегаловке.

ЮЛИЯ. Тем лучше. Я предпочитаю их не видеть.

(Разговаривая, они  пересекают сцену. Фредерик останавливается на пороге и бросает последний взгляд на комнату, пропуская вперед Юлию. Он говорит машинально).

ФРЕДЕРИК. Ты ничего здесь не забыла?

ЮЛИЯ (остановившись, внезапно спрашивает у него). А ты?

ФРЕДЕРИК (просто, с потерянным видом). Я ничего с собой не привозил.

(Они выходят. Вдруг, как чертик из коробочки, их кухни появляется Люсьен, вскакивает на диван и кричит, как оглашенный, кривляясь и делая вид, будто разбрасывает цветы).

ЛЮСЬЕН. Да здравствует новобрачная! Желаю счастья! Да здравствует новобрачная!

ОТЕЦ (вихрем врываясь в комнату). Ты ее видел?

ЛЮСЬЕН. Кого?

ОТЕЦ. Жанетту.

ЛЮСЬЕН. Где?

ОТЕЦ. Там, на берегу (заставляет его повернуться к окну. Люсьен смотрит и молчит. Продолжая вглядываться). Что она собирается делать?

ЛЮСЬЕН. Купаться.

ОТЕЦ. В платье?

ЛЮСЬЕН. В платье.

ОТЕЦ. Но ведь идет прилив.

ЛЮСЬЕН. Да.

ОТЕЦ. Да что же она, не соображает, что ее там отрежет от берега?

ЛЮСЬЕН. Она знает бухту лучше тебя.

ОТЕЦ (кричит). Эй, Жанетт! Эй, Жанетт! Господи!

ЛЮСЬЕН (шепотом). Она бежит дальше. Она не слышит тебя из-за ветра. Да если бы она и услышала тебя, она все равно бы не остановилась. Она погибла, папа. Она погибла, сестричка.

ОТЕЦ. Да что ты несешь? Неужели ты думаешь…

ЛЮСЬЕН. Я уверен.

ОТЕЦ (мечется возле него). Черт возьми! Нужно же что-то сделать! Идем! Захвати веревки. Пойдем просить помощи в замке!

ЛЮСЬЕН (останавливая его). Нет.

ОТЕЦ. Как  «нет»?

ЛЮСЬЕН. Говорю тебе, ничего не нужно делать. Оставь её. Во-первых, слишком поздно, а, потом – ты ей окажешь услугу.

ОТЕЦ. Ты – монстр! Побегу туда через лесок.

ЛЮСЬЕН. Валяй. Разомнешься, и будет видно не так паршиво, как отсюда.

(Отец выбегает и тотчас возвращается, крича).

ОТЕЦ. Ура! Ура! Фредерик! Он увидел ее с дороги и выпрыгнул из повозки. Вот это да! Вот это мужчина! Он выбежал на берег у мостика, он пересекает лагуну… Но там глубоко, он не пройдет.

ЛЮСЬЕН (подойдя, говорит тихо). Он пройдет.

ОТЕЦ. Он проходит! Он прошел! Смелее! Ну, ну, ну! Браво, молодой человек! Какой спортсмен!  Ну, давай!

ЛЮСЬЕН (подскакивает к нему вплотную, кричит неожиданно). Замолчи! Ты что, на футболе?

ОТЕЦ. На каком футболе?

ЛЮСЬЕН. Ты слишком отвратителен, когда орешь. Говорю тебе, заткнись!

ОТЕЦ (озадаченный). Но ведь я твой отец.

ЛЮСЬЕН (хватает его за отвороты пиджака, приподнимает и встряхивает, будто собираясь ударить). Знаю! Но ты, в конце концов, слишком мерзок и глуп, и бывают минуты, когда мне невыносимо сознавать, что ты мой отец. Сейчас как раз такая минута. Так заткнись. Замолчи, слышишь, или я тебя придушу.

ОТЕЦ (который продолжает следить за происходящим, вырывается от него, кричит). Он нагнал ее! Пусти меня! Если они побегут к маяку, они спасены. Фарватер там поворачивает, там отмель… Жанетта это знает. Должна знать! Это их последний шанс... Но пусть бегут, черт возьми! Пусть скорее бегут! Да что же они там делают, почему не бегут?

ЛЮСЬЕН. Ты видишь, что они делают. Они разговаривают.

ОТЕЦ. Но это безумие! Они оба сумасшедшие! Не побежит ли кто-нибудь крикнуть им? Я слишком стар! Не время болтать, черт возьми! (Кричит, комично сложив руки рупором). Кончайте болтать! Кончайте болтать!

ЛЮСЬЕН (тихо). Замолчи, или я придушу тебя. Оставь их, пусть говорят, сколько смогут. Им много есть о чем сказать друг другу.

(Проходит томительная минута. Они стоят и смотрят, вцепившись друг в друга).

ЛЮСЬЕН (внезапно). А теперь ты видишь, что они делают, старый ты оптимист, видишь? Они целуются! Они целуются, а море их догоняет. Ты ничего в этом не в состоянии понять, старый Дон Жуан, старый неудачник, старый рогоносец, старая галоша! (С силой встряхивает отца).

ОТЕЦ (вопит). Но прилив, черт возьми! (Беспомощный, жалкий, он продолжает кричать). Берегитесь прилива!

ЛЮСЬЕН. Наплевать им на прилив, и на твои вопли, и на Юлию с матерью, которые видят все это с дороги, и на всех нас! Они держат друг друга в объятиях и продержатся еще с минуту.

ОТЕЦ (вырвавшись, наконец, из рук Люсьена, убегает, крича). Да не будет сказано, что я ничего не сделал! Бегу к ним по таможенной тропинке!

ЛЮСЬЕН. Вот-вот. Не промочи только ноги.

(Оставшись один, Люсьен продолжает, не двигаясь, смотреть вдаль на море. Внезапно говорит глухо).

Любовь, печальная любовь, теперь ты довольна? Милое сердце, милое тело, милый сюжет… Разве нет дел, которые нужно сделать, книг, которые нужно прочесть, домов, которые нужно построить? И разве не хороши ощущение солнечного тепла на коже, свежего вина в стакане; вода в ручье, тень в полдень, горящий очаг зимой, даже снег и дождь, и ветер; деревья, облака, животные, безгрешные звери и дети, до того, пока они не подрастут? Скажи, печальная любовь, разве все это не имеет своей прелести? Разве это не прекрасно?

(Внезапно отворачивается, не в силах больше видеть того, на что смотрел. Подходит к столу, наливает стакан вина и говорит тихонько, подняв глаза к потолку).

Ну, вот и все. Ты доволен? Ведь так и должно было случиться. А я ведь предупреждал их, что ты этого не любишь.

(Пауза. Наливает себе еще стакан).

Прости меня, Господь, но ты вызываешь жажду.

(Одним духом опрокидывает стакан. На пороге появляется почтальон в своей темной пелерине).

Почтальон. Детки! Детки!

ЛЮСЬЕН (бросается к нему). Это мне, наконец?

(Вырывает конверт из рук старика, лихорадочно распечатывает. Едва бросив взгляд на письмо, засовывает его в карман и бросается к вешалке; хватает шляпу и рюкзак).

ПОЧТАЛЬОН (пока Люсьен собирается). Ну, теперь все ладно, детки?

ЛЮСЬЕН (оборачивается, тихо). Нет больше деток. Прощай, вестник.

(Подводит его к двери, ласково подталкивает и уходит сам, не обернувшись, в сгущающиеся сумерки. Занавес падает).

КОНЕЦ.

 

Переводчик – Алексей Иванович Щербаков

Тел. 8-495-312-05-34